Назавтра ему принесли тюфяк и обед за пятнадцать сольдо, который трибунал распорядился выдавать ему из милости. Я сказал стражнику, что моего обеда хватит на двоих и что он может распоряжаться деньгами, назначенными трибуналом этому юноше, заказав на следующую неделю три мессы за его здравие. Он охотно взялся выполнить поручение, поздравил юношу с тем, что тот разделяет мое общество, приказал ему относиться ко мне с подобающим уважением и сказал, что мы можем в течение получаса прогуливаться по чердаку, пока он будет обслуживать остальных узников. Я с радостью согласился на это любезное предложение, полагая, что прогулка весьма полезна для моего здоровья и необходима для плана бегства, который созрел у меня в голове после одиннадцати месяцев заточения. Я увидел на чердаке груду старой мебели, сваленной на полу по обе стороны от двух сундуков, а рядом — кучу тетрадей для записей. Я взял пять или шесть, чтобы поразвлечься чтением. Это оказались протоколы судебных разбирательств, которые я нашел весьма забавными: новое для меня чтение; весьма характерные вопросы, странные ответы, касающиеся совращения девственниц или любовных приключений, запретных для гувернеров, духовников, школьных наставников и их подопечных девиц. Все записи были двух- или трехвековой давности, их стиль и описание нравов помогли мне с приятностью коротать дни. Среди мебели, валявшейся на полу, я нашел грелку для постели, котелок, лопатку для выгребания золы, щипчики, два старых подсвечника, глиняные горшки и оловянную спринцовку. Я решил, что какой-то знаменитый узник, возможно, заслужил особую честь и дозволение пользоваться этой утварью. Еще мне попалось что-то наподобие засова, толщиной в мой большой палец и длиной в полтора фута. Я ни к чему не притронулся: еще не пришло время остановить свой выбор на чем-то определенном.
Одним прекрасным утром в конце месяца увели моего милого компаньона. Его приговорили к заключению в застенках, именуемых «Четверкой», которые расположены в здании, принадлежащем государственным инквизиторам. Находящиеся там узники имеют право в случае надобности вызывать стражников. В камерах темно, но разрешено пользоваться лампой; поскольку там все из мрамора, то не опасаются пожара. Уже гораздо позднее я узнал, что бедного мальчика продержали там пять лет, а потом отправили в Цериго, древнюю Цитеру; этот остров — самое удаленное из владений Большого совета — принадлежит Венецианской республике и находится на дальней оконечности архипелага. Туда отправляют доживать свои дни всех тех, кого обвинили в распутстве и кто не принадлежит к сословию, требующему уважительного обращения. Согласно мифологии, этот остров — родина Венеры, и непонятно, почему из всех мест, где бывала богиня, именно это венецианцы избрали местом ссылки: неужели чтобы опорочить ее? А ведь наши предки, поклонявшиеся ей, приезжали на эту землю, чтобы почтить богиню и предаться всевозможным утехам. Я обогнул мыс этого острова в 1743 году на пути в Константинополь и, высадившись на берег, увидел там нищету; однако воздух напоен изысканными ароматами цветов и трав, лучше климата не сыскать, мускат не хуже кипрского, все женщины, как на подбор, — красавицы, а все жители любвеобильны до последнего вздоха. Республика присылает туда каждые два года какого-нибудь аристократа на должность проведитора, который, пользуясь верховной властью, осуществляет свои полномочия. Мне так и не удалось узнать, умер ли там этот мальчик. Он составлял мне приятную компанию, что я осознал, только оставшись в одиночестве, и снова впал в тоску.
За мной сохранилась привилегия прогуливаться по чердаку в течение получаса. Я тщательно обследовал все, что там имелось, и обнаружил сундук, полный бумаги хорошего качества, папок, незаточенных гусиных перьев и мотков бечевки. Второй сундук был заперт. Мое внимание также привлек кусок черного отшлифованного мрамора длиной шесть и шириной три дюйма. Я взял его, сам не зная для чего, и спрятал в камере под рубашками.
Спустя неделю после того, как увели мальчика, Лоренцо сказал, что, похоже, у меня будет новый сосед по камере. Этот тюремщик, который по натуре был весьма болтлив, уже начал терять терпение из-за того, что я не задавал ему никаких вопросов. По долгу службы ему подобало молчать, а поскольку он не мог похвалиться передо мной своей сдержанностью (ибо я ни к чему не проявлял любопытства), он вообразил себе, будто я его ни о чем не расспрашиваю, поскольку считаю, что он ни о чем не осведомлен. Это задевало его самолюбие, и, чтобы доказать мне, что я ошибаюсь, он начал выбалтывать то, что знал, не дожидаясь моих вопросов.