Он сказал, что думает, что у меня теперь часто будут появляться новые соседи, поскольку в каждой из шести остальных камер уже сидят по двое заключенных, не годящихся по статусу для пребывания в «Четверке». После долгого молчания, видя, что я не спрашиваю о значении этого статуса, он сообщил, что в «Четверке» содержатся вперемежку люди разного рода, которым вынесен приговор в письменном виде, им самим, правда, неизвестный. Те, кто, как и я, сидит в Пьомби под его надзором, все — персоны высокого статуса, а в чем состоит их преступление, не догадается даже любопытный. «Если бы вы только были знакомы, сударь, со своими собратьями по несчастью! Вы бы удивились, ведь не зря говорят, что вы — человек недюжинного ума; но вы меня простите, вы же знаете, что здесь держат только тех, у кого есть ум… сами понимаете… Вы даете мне по пятьдесят сольдо в день, это немало… патрицию дают три лиры, я-то это знаю наверняка, ведь все проходит через мои руки». Тут он произнес похвальное слово самому себе, состоящее исключительно из отрицаний. Сказал, что он не грубиян и не злодей, не вор, не предатель, не лжец, не пьянчуга, не скупец, в отличие от всех своих предшественников. Он сказал, что, если бы отец отправил его в школу, он бы выучился грамоте и был бы по меньшей мере мессером гранде; кроме того, почтеннейший Андреа Д***, который до сих пор служит государственным инквизитором, очень его уважает, а жена Лоренцо, двадцати четырех лет от роду, собственноручно готовит мне еду. Он мне сказал, что теперь я буду иметь удовольствие видеть в своей камере всех вновь прибывших, но всего по нескольку дней; ведь когда секретарь инквизиторов выудит из них все, что ему нужно узнать, он отправит их по месту назначения — либо в «Четверку», либо в какую-нибудь крепость, а если они чужестранцы, он распорядится, чтобы их сопроводили туда, куда им назначена ссылка. «Милосердие трибунала, мой дорогой сударь, беспримерно, нигде в мире больше не обращаются с преступниками с такой мягкостью и доброжелательностью. Говорят, что трибунал поступает жестоко, потому что запрещает писать и принимать гостей, но это же глупо, вся эта писанина никому не нужна, а гости — пустая трата времени; вы возразите, что вам нечем заняться, но стражники этого бы не сказали».
Такой примерно речью этот палач удостоил меня, она меня и вправду позабавила; я подумал, что мне мог бы попасться тюремщик поумнее и позлее. Я постарался извлечь пользу из его глупости.
Наутро мне привели нового товарища, с которым в первый день обращались так же, как с молодым камердинером. Я понял, что гости будут появляться без предупреждения и нужно всегда иметь наготове запасную ложку из слоновой кости.
Мужчина, от которого я на этот раз не стал прятаться, отвесил мне глубокий поклон. Моя борода внушала теперь большее почтение, чем мой высокий рост: она отросла на четыре дюйма, и я обращал на нее не больше внимания, чем какой-нибудь капуцин. Лоренцо частенько давал мне ножницы постричь ногти на ногах, но бороду подстригать запрещалось под страхом строгой кары, и я не смел ослушаться.
Вновь прибывший был человеком лет пятидесяти, одного роста со мной, чуть сутулым, худым, с большим ртом и крупными зубами, маленькими карими глазками с рыжими ресницами, в круглом черном парике, одетым в платье из грубого серого сукна. Хотя он согласился разделить мой обед, он был весьма сдержан, явно не хотел откровенничать и за весь день не сказал мне ни слова; я вел себя точно так же. Но назавтра он изменил манеру поведения. Рано утром ему принесли собственную кровать и постельное белье в мешке. Бедный мой первый сосед без моей помощи не смог бы получить и чистой рубашки. Тюремщик сказал этому человеку, что он зря не взял с собой денег, поскольку секретарь распорядился приносить ему только воду и солдатских сухарей, именуемых biscotto. Мой сосед вздохнул, но ничего на это не ответил. Когда мы остались одни, я сказал ему, что он сможет разделить мою скромную трапезу, тогда мерзкий скряга поцеловал мне руку и произнес следующее:
«Меня зовут Згуальдо Нобили. Я сын крестьянина, который послал меня в школу, где я научился грамоте; после смерти отца я получил в наследство домик и небольшой прилегающий участок земли. Родом я из Фриуле, это день езды от Удине. Десять лет назад я решил продать свою собственность, потому что она часто подвергалась разрушениям из-за свирепствовавшего в этих местах урагана, называемого Корно, и обосноваться в Венеции. Мне отсчитали восемь тысяч венецианских лир в новеньких цехинах. Я разузнал, что в столице этой славной республики народ славился своей честностью и пользовался свободами, так что человек предприимчивый, располагающий капиталом, как я, может жить там безбедно, не утруждая себя никакими занятиями, а просто давая деньги в рост. Уверенный в своей бережливости, здравом смысле и знании жизни, я решил, что займусь этим ремеслом. Я снял домик на Canal regio[50], обставил его и жил там один в полном покое, не нуждаясь в прислуге и сам готовя себе еду; разбогатев на две тысячи лир, из них тысячу потратил я на свое содержание. Я не сомневался в том, что со временем стану раз в двадцать богаче. В это время один еврей попросил меня ссудить ему два цехина под залог нескольких латинских книг в красивом переплете, среди которых я обнаружил одну на итальянском языке под названием „Sagezza di Charon" („Мудрость Шаррона")[51]. Я никогда не любил читать, а читал лишь христианские церковные книги; но должен признаться, что эта „Мудрость", которую я решил прочесть, показала мне, как ошибается человек, коли не набирается ума из книг. Книга эта, сударь, которую вы, возможно, не знаете, превосходит все другие, прочитав ее, понимаешь, что незачем читать остальные, ибо в этой одной содержится все, что подобает знать человеку; она освобождает его от предрассудков, приобретенных в детстве, от страхов перед будущим, открывает вам глаза и, наконец, дает руководство, как стать счастливым и воистину сведущим. Если вам удастся выйти отсюда, раздобудьте эту книгу, и вы полюбите того, кто дал вам совет прочитать ее. А ежели кто-нибудь скажет вам, что она запрещена, назовите его глупцом».
51
Пьер Шаррон (1541–1603), автор «Трактата о мудрости» (1601), проповедующего культ разума и религиозную терпимость.