Из-за дикой жары и треволнений этого дня я не смог уснуть. Наутро Лоренцо принес мне вино, превратившееся в уксус, мерзкую на вкус воду, подгнивший салат и протухшее мясо; убрать камеру он не приказал и не открыл окон, хотя я просил их открыть. С этого дня один из стражников начал совершать довольно странную процедуру по осмотру моей камеры: вооружившись железным прутом, он тщательно простукивал пол и стены, чтобы убедиться в том, что они целы, он даже отодвигал кровать. Я заметил, что тюремщик никогда не проверяет потолок. Это наблюдение через несколько дней породило план побега через крышу. Но чтобы план созрел, необходимо было дождаться определенного стечения не зависящих от меня обстоятельств, ибо все, что бы я ни сделал, было бы тут же замечено. Малейшая царапина немедленно бросилась бы в глаза любому из стражников, заходившему ко мне в камеру по утрам.
День я провел ужасно. К полудню началась невыносимая жара; я искренне думал, что задохнусь; камера превратилась в раскаленную печь. Я не мог ни пить, ни есть — все тут же портилось. Из-за жары я чувствовал сильную слабость, градом струился пот, и я не мог ни ходить, ни читать. На следующий день мне принесли обед, ничем не отличавшийся от предыдущего; мне сразу ударил в нос гнилостный запах еще теплой телятины. Я спросил Лоренцо, не получал ли он приказа уморить меня голодом и духотой, но он вышел, не произнеся ни слова. Назавтра все повторилось. Я попросил его принести мне карандаш, поскольку хотел написать господину секретарю инквизиторов, но он вышел, не удостоив меня ответом. Я с досады съел суп и хлеб, размоченный в кипрском вине, чтобы у меня достало сил назавтра убить его, вонзив ему в шею мою пику; дело принимало такой скверный оборот, что у меня не оставалось другого выхода. Но назавтра, вместо того чтобы привести в исполнение свой план, я удовольствовался лишь тем, что во всеуслышание поклялся убить его, когда меня выпустят на свободу. Он рассмеялся и вышел, ничего не ответив. Я стал думать, что он действует таким образом по приказанию секретаря, которому, вероятно, доложил о дыре в полу. Я не знал, что мне делать; во мне боролись терпение и отчаяние; я чувствовал, что очень скоро умру от истощения.
Только на восьмой день, когда Лоренцо появился в сопровождении своих помощников, я грозно потребовал его отчитаться, на что потрачены мои деньги, и назвал его палачом без стыда и совести. Он ответил, что принесет отчет на следующий день; но прежде чем он запер камеру, я в ярости схватил ведро с нечистотами, всем видом своим показывая, что выплесну его содержимое в коридор, если он немедленно не распорядится принести мне чистое. Тогда он приказал одному из стражников вынести ведро, а поскольку воздух в камере был смрадным, то решил открыть одно из окон; но когда стражник принес мне пустое ведро, он, выходя, закрыл окно. Я заорал как умалишенный, но тщетно. Вот в какое положение я попал и, поняв, что все-таки кое-чего добился своими оскорблениями, решил, что назавтра поведу себя еще жестче.
Но назавтра ярость моя утихла. Прежде чем представить денежные расчеты, Лоренцо вручил мне корзину с лимонами от синьора Б***, и я увидел большую бутыль с водой, которая показалась мне годной для питья, а на обед подали неплохую на вид курицу; помимо этого, стражник открыл оба окна. Когда Лоренцо показал мне свои расчеты, я взглянул лишь на оставшуюся мне сумму и сказал, что дарю эти деньги его жене за вычетом одного цехина, который я велел отдать его помощникам; двое из них, находившиеся в камере, поблагодарили меня.
Оставшись со мной наедине, он с невозмутимым видом сообщил мне следующее:
— Вы уже заявили, сударь, что именно я дал вам инструменты, с помощью которых вы проделали огромную дыру в полу камеры, и мое любопытство на этот счет удовлетворено; но скажите на милость, кто снабдил вас всем необходимым, чтобы изготовить лампу?
— Вы сами, — отвечал я.