Я обнаружил его список книг и немедленно написал ответ на половинке того же листка. Я сообщил им мое имя; описал историю моего заключения в тюрьму и надежды на скорейшее освобождение, ибо держат меня здесь, по всей вероятности, из-за сущих пустяков. Я не стал им рассказывать о дыре в полу. Назавтра я отослал им книгу и получил взамен новую, в которой обнаружил письмо на шестнадцати страницах от отца Бальби. Граф Асквини ни разу мне не написал. Монах рассказал мне историю своих злоключений. Он находился в Пьомби уже более четырех лет из-за нескольких незаконнорожденных детей, которых признал своими сыновьями, окрестив и неосторожно дав им свое имя. Отец-настоятель в первый раз сделал ему внушение, во второй пригрозил, а на третий раз пожаловался в суд, по решению которого монаха заточили в тюрьму, и настоятель теперь сам посылал ему обед по утрам. Он исписал четыре страницы в свое оправдание, где излагал прописные истины. Среди прочего он заявлял, что ни настоятель, ни государственные инквизиторы не вправе распоряжаться его совестью, и поэтому оказанное ими давление есть не что иное, как тирания и жестокий деспотизм; он писал, что, понимая в глубине души, что это его собственные дети, он не мог лишить их тех преимуществ, которыми наделяло их его имя, и что честный человек мог отправить в сиротский приют, именуемый в Венеции la Pieta[77], только детей, рожденных от инцеста, поскольку условия в этом приюте способны спровоцировать публичный скандал. Он добавил, что матери этих троих сыновей, пусть даже девушки бедные и вынужденные работать горничными, чтобы сводить концы с концами, особы достойные, ибо не совершали ничего предосудительного с точки зрения морали, пока не познакомились с ним, а поскольку ошибка, которую они совершили из любви к нему, стала достоянием гласности, то самое малое, чем он мог загладить свою вину, это признать своим плод их любви и тем самым помешать клеветникам приписать этих детей неродным отцам. Заканчивал он словами, что не может идти наперекор природе, отказавшись от отцовского чувства. Написав много недобрых слов о своем настоятеле, он заметил, что тому не грозит повторение подобной ошибки, поскольку благочестивая нежность этого старца распространяется только на учеников, которым он и уделяет все свое внимание.
Прочитав это письмо, я представил себе человека его написавшего: чудаковатого, порочного, способного, пусть даже и неосознанно, ввести в заблуждение своими умозаключениями, к тому же распутного, злого, глупого и неблагодарного, поскольку, сперва сообщив мне, что будет весьма огорчен, если лишится общества старика, располагавшего книгами и деньгами, тут же расписал на двух страницах его недостатки и комические черты. Не будь я в тюрьме, я ни за что не ответил бы человеку такого рода; но, находясь в заключении, я должен был извлекать пользу из всего. За переплетом книги я нашел два пера и тушь, а в книге — два листка бумаги, что позволило мне писать с полным комфортом.
Остальную часть его длинного письма составляла история всех пленников, содержащихся теперь в Пьомби, а также и тех, кто побывал в ней, но уже вышел на свободу за те четыре года, которые он там провел. Он мне открылся, что стражник по имени Никколо тайком покупает ему все, что он просит, и сообщает имена всех узников и то, что происходит в других камерах, и, дабы убедить меня в этом, он рассказал о дыре, которую, вероятно, именно я проделал в полу своей бывшей камеры, откуда меня перевели, чтобы на следующий день разместить там патриция[78] Пр. Дж. С***. Он написал, что Лоренцо провел два часа, оставив меня в одиночестве, в поисках плотника и слесаря, чтобы заделать дыру, и потребовал у ремесленников, чтобы они молчали под страхом смертной казни. Никколо уверил его, что еще день, и я совершил бы побег, о котором бы много говорили, и Лоренцо за это казнили бы через удушение, поскольку было ясно, что, несмотря на то, что он изображал крайнее изумление при виде дыры в полу и делал вид, будто разъярен, на самом деле он, должно быть, со мною заодно, поскольку только он сам мог снабдить меня инструментами, которых так и не нашли, наверное, потому, что я сумел незаметно их ему вернуть. Никколо также рассказал, что синьор Бр*** пообещал дать Лоренцо тысячу цехинов после моего побега, которые тот рассчитывал получить, ничем не рискуя и уповая на протекцию почтеннейшего Д***, друга его жены; все стражники были уверены в том, что он найдет способ помочь мне бежать, не потеряв при этом места. Он также сказал, что они не посмеют сообщить господину секретарю о вымогательстве, поскольку опасаются, что, если Лоренцо выйдет сухим из воды, он им отомстит, оставив без работы. Отец Бальби завершал свое послание просьбой доверять ему. Он просил меня поведать историю про дыру и про то, от кого я получил необходимые инструменты, уверяя, что, хотя его и снедает любопытство, тайну хранить он умеет. Я не сомневался в его любопытстве, но у меня были сомнения насчет его умения держать язык за зубами: то, о чем он просил меня рассказать, уже свидетельствовало о его чрезмерной болтливости. Я понял, что с ним следует вести себя крайне осторожно и что я легко сумел бы заставить человека такого сорта делать все, чтобы обрести свободу.
78
Патриции (от лат.