Отцу Бальби потребовалась неделя, чтобы проделать в крыше своей камеры такое отверстие, через которое можно выбраться наружу. Он каждый раз отклеивал с потолка большой эстамп, который затем прикреплял обратно с помощью размоченного слюной хлебного мякиша, чтобы никто не заметил результатов его труда.
Восьмого октября он написал мне, что всю ночь долбил разделяющую нас стену, но что сумел извлечь только одну плитку. Он явно преувеличивал сложность процесса разъединения закрепленных прочным цементом кирпичей; он обещал продолжать работу, но в каждом письме твердил, что мы сами усугубим свое положение, поскольку ничего у нас не получится, а когда наш план обнаружат, мы за это дорого заплатим. Я постоянно подбадривал его, призывая продолжать работу, и заверял, что не сомневаюсь в успехе дела; главное, чтобы он сумел проделать необходимое отверстие в моей камере. Увы! Сам-то я ни в чем не был уверен, но нужно было либо действовать таким образом, либо вообще отказаться от побега. Как мог я рассказать ему то, что мне самому не было известно? Я жаждал выйти отсюда — это все, что я знал, и думал лишь о том, что нужно все время двигаться вперед и остановиться лишь в том случае, если на пути возникнет непреодолимое препятствие. Я где-то читал, что не следует рассуждать относительно великих начинаний, а нужно попросту осуществлять их, не пытаясь оспаривать у фортуны ту власть, которую она имеет над всеми людскими деяниями. Если бы я сообщил эти истины отцу Бальби, если бы я открыл ему эти высокие философские тайны, он бы счел меня сумасшедшим.
Его работа оказалась действительно трудной только в первую ночь; уже в последующие чем больше он извлекал плиток, тем легче поддавались другие. В конце он подсчитал, что вынул из стены тридцать шесть кирпичей. Шестнадцатого октября в восемнадцать часов, в то время как я развлекался переводом оды Горация, я вдруг услышал топот наверху и сразу же раздались три удара. Я поднялся и тотчас постучал в то же место тремя сходными ударами: то был условный сигнал, чтобы убедиться в том, что мы не ошиблись. Через минуту я услышал, как он начал работать, и стал молить Бога, чтобы тот ниспослал удачу монаху. К вечеру отец Бальби приветствовал меня тремя другими ударами, на которые я тотчас ответил, и он удалился, пройдя через стену в свою камеру. На рассвете следующего дня я получил его письмо, в котором он писал, что если бы моя крыша состояла только из двух рядов досок, то он, без сомнения, справился бы с работой за четыре дня, потому что доска, которую он продолбил, имеет всего один дюйм толщиной. Он обещал мне, что сделает небольшой желобок по кругу, как я его учил, и изо всех сил постарается не проткнуть насквозь последнюю доску, потому что любая самая маленькая трещина в моей камере могла бы навести на мысль о наружном разломе. Он повторял заученный урок, обещая, что будет продвигаться вглубь до тех пор, пока останется лишь самая малость в последней доске, так что после моего сигнала он надеется, что за четверть часа сможет проделать дыру. Я уже назначил этот момент. Работа должна была быть закончена в четверг, и я рассчитывал завершить отверстие к полудню субботы, чтобы доделать все остальное, отодрав доски главной крыши, находившиеся непосредственно под свинцовыми пластинами, покрывавшими дворец.
В понедельник в два часа пополудни, в то самое время, когда отец Бальби продолжал трудиться, я услышал, как открываются двери, ведущие в мой коридор. Кровь застыла у меня жилах, но я успел дважды постучать в потолок, подав сигнал тревоги. Через минуту в коридор вошел Лоренцо и попросил извинить его за то, что привел мне в компанию негодяя в прямом смысле этого слова. Я увидел человека лет сорока-пятидесяти, приземистого, худосочного, уродливого, плохо одетого, в круглом черном парике. Двое стражников развязали его. Сомнений в том, что это негодяй, у меня не было, поскольку Лоренцо громогласно объявил об этом в его присутствии, а тот в ответ ничуть не возмутился. На это я ответил, что всё в руках трибунала, и просил, чтобы Лоренцо снабдил нового соседа тюфяком. Мой тюремщик оказал ему такую милость. Заперев нас, он напоследок сообщил, что трибунал назначил ему содержание — десять сольдо в день. Мой новый товарищ ответил: «Господь им за это воздаст». Хотя я был весьма удручен, я стал внимательно рассматривать этого типа, на лице у которого было написано, что он мошенник. Я должен был прощупать его, а чтобы узнать его получше, следовало вызвать его на разговор.