Я терпеливо выслушал эту речь, что было отнюдь не свойственно моему нраву. Беспощадные упреки, высказанные монахом, возмущали меня, и я порывался их опровергнуть, прибегнув к подобающим выражениям, но понял, что разрушу возведенное мною здание, поскольку невозможно было бежать одному или с Сорадачи, предателем по роду своих занятий и трусом по природе. Я удовольствовался лишь тем, что мягко сказал отцу Бальби, что он может не сомневаться в правдивости моих обещаний, мы непременно спасемся, хотя в данную минуту я не в состоянии детально раскрыть свой план. Я сказал графу Асквину, что его рассуждения весьма разумны, и я непременно возьму их на вооружение и буду действовать со всей осторожностью, наверняка нас минует опасность падения в канал, а моя вера в Бога сильнее его веры. Сорадачи так и не раскрыл рта; я часто протягивал руку, чтобы проверить, на месте ли он или просто уснул. Меня забавляла мысль о том, что происходило в его злобном умишке от сознания того, что я его обманул. В половине пятого я велел ему пойти посмотреть, в какой части неба находится месяц. Он вернулся и сказал, что через полчаса луна совсем исчезнет и передвигаться по свинцовой крыше станет очень опасно из-за плотного тумана. Я сказал, что хорошо хоть туман не обратился в масло. И спросил, запаковал ли он свой плащ. «Вы доставите мне удовольствие, — сказал я ему, — если привяжете себе на шею один моток веревки, а я понесу другой».
К моему изумлению, Сорадачи рухнул на колени, стал покрывать мои руки поцелуями и, рыдая, умолял меня не желать его смерти. По его словам, он не сомневался в том, что упадет в канал, где его не спасет даже умение плавать. Он уверял меня, что никоим образом не может быть мне полезен, а, напротив, станет лишь обузой, а если я разрешу ему остаться в тюрьме, то он всю ночь будет молить о моем спасении святого Франциска. Болван закончил свою жалобную речь, сказав, что в моей власти убить его, но поскольку он не чувствует, что побег для него — это единственный шанс спасения, то все равно не решится последовать за мной. Я выслушал эту пространную речь не без удовольствия, поскольку его общество могло принести мне лишь неудачу.
Я ответил, что если он останется в своей камере молиться святому Франциску, то принесет мне гораздо больше пользы, чем если последует за мной, и что я без колебаний дарю ему все, что мне принадлежит, кроме книг, которые он должен сию же минуту забрать и отнести все до единой господину графу. Не проронив ни слова, Сорадачи бросился бегом в мою камеру и в четыре приема перенес графу все мои книги; тот заверил меня, что сохранит их, но ничего не ответил, когда я сказал, что с радостью продам их ему за пять или шесть цехинов. Скупец всегда достоин презрения, но бывают случаи, когда следует простить ему этот грех, руководствуясь соображениями гуманности. Сотня цехинов, имевшаяся в распоряжении старика, видимо, была единственным его утешением в тюрьме. По правде сказать, если бы я посчитал, что без денег графа побег будет невозможен, разум заглушил бы во мне чувства, которые в такой ситуации можно было бы расценить как проявление слабости. Я попросил у монаха бумагу, перо и чернила, которые, несмотря на запрет, у него имелись, написал следующее письмо и оставил его Сорадачи; хотя написано оно было в полной темноте, но отличалось большей четкостью, чем если бы я сочинял его при свете дня. Писал я, произнося текст вслух, потому что перечитать его было невозможно. Начал я с девиза человека, идущего по жизни с гордо поднятой головой, что показалось мне весьма уместным в данных обстоятельствах: «Non moriar, sed vivam et narrabo opera Domini, David, in psalmis»[96]. «Нашим власть предержащим, государственным инквизиторам, надлежит делать все, что в их силах, дабы удерживать в тюрьме преступника помимо его воли. Преступнику, который, по счастью, не давал клятвы находиться в тюрьме, надлежит делать все, что в его силах, чтобы вырваться на свободу. В основу прав инквизиторов положено правосудие; в основу прав преступника — человеческое естество. Точно так же, как они не требуют его согласия, чтобы запереть его в тюрьме, он не нуждается в их разрешении, чтобы убежать оттуда. Дж. Ка***, с горечью сердечной пишущий эти строки, осознает, что с ним может произойти несчастье, он может быть схвачен, не успев пересечь границ государства, и отдан в руки тех, от кого бежал, стремясь уклониться от занесенного над ним карающего меча правосудия; если такое произойдет, он на коленях взывает к милосердию этих благородных судей, дабы не пожелали они сделать его судьбу еще более горькой, наказывая его за проступок, совершенный по зову разума и естества. Он умоляет, если вновь будет задержан, чтобы вернули все ему принадлежащее и посадили в ту же камеру, откуда он сбежал. Но если ему посчастливится и он обретет свободу за границами государства, он передает в дар все здесь находящееся Франциску Сорадачи, который пожелал остаться узником, поскольку побоялся опасностей, которым я себя подвергаю, и, в отличие от меня, не любит свободу больше, чем жизнь. К*** взывает к великодушию и добродетели их превосходительств и просит не отнимать у несчастного этот дар. Записано в полночь, в полной темноте, в камере графа Асквина 31 октября 1756 года. Costigans castigavit те Dominus et morti non tradidit me»[97].Я передал это письмо Сорадачи, предупредив, что оно должно попасть не в руки Лоренцо, а самому секретарю, который не преминет подняться в камеру. Граф сказал ему, что письмо мое так написано, что должно произвести желаемый эффект, и поэтому все мое добро достанется Сорадачи; но он должен все вернуть мне, если я опять окажусь в тюрьме. Тот ответил, что он не скуп и желает вновь меня увидеть. Нас этот ответ рассмешил.