Преодолев таким образом пятнадцать или шестнадцать пластин, я оказался на коньке крыши и, расставив ноги пошире, удобно уселся на него верхом. Монах устроился таким же образом позади меня. Мы сидели, повернувшись спиной к островку Сан Джорджо, а перед нами возвышались многочисленные купола собора Святого Марка, который входит в ансамбль Дворца дожей, — ни один правитель на земле не может похвастаться похожей Башней часов. Прежде всего я избавился от своей поклажи и велел своему спутнику сделать то же самое. Он плотно зажал моток веревки своими ляжками, но, когда хотел пристроить туда и шляпу, она не удержалась и, покувыркавшись в воздухе, сначала упала в желоб, а потом оказалась в канале. Мой напарник пришел в отчаяние. «Дурное предзнаменование, — сказал он, — хорошенькое начало: ни рубах, ни шляпы, ни рукописи, содержащей ценнейшую и неведомую миру историю обо всех дворцовых празднествах Республики». Я был уже не так зол, как во время карабканья по крыше, и спокойно ответил ему, что в обоих случившихся с ним происшествиях нет ничего необычного, и только суеверный человек может назвать их предзнаменованиями, но сам я их таковыми не считаю, и меня они не огорчают; но, однако, для него они должны служить последним напоминанием о том, что следует вести себя осторожно и разумно и думать перед тем, как действовать, а если бы его шляпа упала не направо от него, а налево, мы бы неминуемо пропали, поскольку она бы свалилась прямо во двор дворца, где стражники, всю ночь несущие караул, подняли бы ее и догадались, что на крыше кто-то находится, и они бы исполнили свой долг и уж нашли бы способ нанести нам сюда визит.
Несколько минут я озирался по сторонам, а потом велел монаху не двигаться с места и следить за узлами до моего возвращения. Вооружившись одной лишь пикой и сидя верхом, я без труда продвигался на собственном заду. Я провел почти час, путешествуя подобным образом по крыше: наблюдал, изучал и пришел в крайнее замешательство, нигде не увидев подходящего места, куда можно привязать конец веревки, чтобы спуститься по ней в безопасное место. Ни канал, ни дворцовый двор таковым не являлись. Сверху церковь открывала взору лишь пропасти между куполами, и все они представляли собой замкнутые пространства. Чтобы попасть за пределы церкви в canonical[98], мне пришлось бы карабкаться по неровной покатой поверхности: естественно, что все, что казалось мне невыполнимым, я сразу же отметал. Мне следовало быть дерзким, но не забывать и об осторожности. Эта золотая середина, как мне кажется, неведома морали, поскольку уловить ее невозможно.
Я задержал свой взгляд на слуховом оконце, выходившем на канал на высоте двух третей от ската крыши. Оно находилось довольно далеко от того места, где я вылез, поэтому ясно было, что освещаемый им чердак не принадлежит зданиям тюрьмы, откуда я сбежал: оно могло находиться в каком-то чердачном помещении, жилом или хозяйственном, расположенном над апартаментами дворца, двери которого на рассвете, несомненно, будут открыты. Дворцовые слуги или прислуга семейства дожей, если увидят нас, то поспешат вывести оттуда и сделают все возможное, чтобы помочь, и ни за что не отдадут в руки правосудия, пусть даже признают в нас злейших государственных преступников. Окрыленный этой идеей, я решил осмотреть слуховое окно, для этого поднял сперва одну ногу и соскользнул на расположенную параллельно небольшую крышу — козырек три фута длиной и полтора шириной. Я сильно наклонился вперед, крепко держась руками за края крыши и вытянув шею; я увидел, скорее, почувствовал на ощупь тонкую железную решетку, прикрывавшую окошко, составленное из круглых стекол, скрепленных между собой небольшими свинцовыми пазами. Окно это не представляло серьезного препятствия, хотя и было закрыто, но для решетки, пусть даже тонкой, требовался напильник, при мне же был только мой эспонтон.
Я пребывал в задумчивости, полный грусти и смятения, не зная, что предпринять, когда произошло совершенно естественное событие, которое моя изумленная душа восприняла как настоящее чудо. Надеюсь, это чистосердечное признание не принизит меня в глазах читателя, склонного к философствованию, если он поразмыслит над тем, что человек в моменты волнения и отчаяния способен совершить лишь половину того, что может сделать, находясь в своем нормальном, спокойном состоянии. Колокол собора Святого Марка, пробивший в эту минуту полночь, был тем самым событием, которое потрясло мой ум и вывело из охватившего меня опасного оцепенения. Этот колокол напомнил мне о том, что начинавшийся день был днем поминовения всех святых, и если у меня имелся заступник, то это был и его день; но еще более мою отвагу подхлестнуло мирское пророчество, которое я почерпнул у моего любимого Ариосто: «Tra il fin d’Ottobre е il capo di Novembre» — это был именно этот миг. Если вольнодумец, переживший великое несчастье, становится набожным, то почти всегда к вере примешивается и суеверие. Колокол этот заговорил со мной, он призывал меня к действию и предвещал победу. Я засунул пику в оконную раму зарешеченного окна, полный решимости выломать ее целиком. Мне потребовалось всего полчаса, чтобы разнести на кусочки четыре деревянных паза. Решетка осталась у меня в руках, и я прислонил ее к окошку. Мне не составило труда разбить окно, хотя я до крови поранил стеклом в нескольких местах левую руку.