Дверь отворилась, и я увидел, что человек этот остолбенел, увидев меня. Не медля и не произнеся ни слова, я стремительно одолел первый лестничный марш, монах — следом за мной. Стараясь не бежать, но и не двигаться слишком медленно, я начал спускаться по великолепной лестнице, именуемой лестницей Гигантов, не обращая внимания на советы отца Бальби, без конца повторявшего: «Пойдем в часовню, пойдем в часовню». В часовню вела дверь справа, расположенная внизу возле лестницы.
Венецианские церкви не гарантируют неприкосновенности или защиты, будь то преступник или обычный гражданин; ни один человек не станет скрываться там, поскольку это не помешает стражникам, имеющим приказ об аресте, схватить его. И хотя монах прекрасно знал об этом, соблазн пойти в церковь был слишком велик. Позднее он сказал мне, что мне подобало проявить уважение к религиозным чувствам, побуждавшим его приникнуть к алтарю. «Почему же вы не пошли туда без меня?» — спросил я его; на это он ответил, что не так жесток, чтобы бросить меня одного. Я доказал ему, что то, что он называл религиозными чувствами, на деле было лишь чистой трусостью, и он мне не простил этого; я, конечно же, мог бы и промолчать, но суть заключалась в том, что я уже был не в состоянии переносить общество этого мерзкого человека.
Неприкосновенность, коей я добивался, находилась за пределами светлейшей Республики; и в этот момент я уже был на пути к ней; оставалось лишь достичь ее не только душой, но и телом. Я шел прямо к главному входу — Порта дела Карта[102] и, ни на кого не глядя (это лучший способ, чтобы и на тебя никто не смотрел), пересек piazzetta[103], подошел к берегу канала и, сев в первую попавшуюся гондолу, велел сидящему на корме гондольеру кликнуть второго гребца. Тот немедленно подбежал и схватил весло, пока первый, хозяин гондолы, расспрашивал меня, куда я собираюсь плыть. Я громко ответил, довольный тем, что меня слышит полсотни любопытных гондольеров, любителей баркаролы: «Мне нужно в Фузине, и если ты быстро доставишь меня туда, то получишь филипп». Это означало, что я заплачу больше, чем ему причитается. Филипп — это испанская монета, равная половине цехина; теперь она больше не в ходу. Отдав этот приказ, я небрежно усаживаюсь на подушку посредине, а отец Бальби без шляпы и в моем плаще, как младший по рангу, — на банкетку. Рядом с этой комической фигурой я выглядел скорее всего как шарлатан или астролог, поскольку наряд мой сразу же бросался в глаза.
Гондола быстро отошла от пристани, поравнялась со зданием таможни и стала резво рассекать воды канала Джудекка, который ведет как в Фузине, так и в Местре, куда я и хотел попасть. Когда мы одолели половину канала, я высунул голову и спросил у гребца на корме: «Как по-твоему, мы окажемся в Местре до четырнадцати часов?» Когда Андреоли отпирал главные врата, я слышал, как пробило тринадцать. Гондольер возразил, что я велел ему плыть в Фузине, а я ответил, что он, наверное, рехнулся, потому что мне там нечего делать. Второй гребец подтвердил, что я сказал «Фузине», и призвал отца Бальби в свидетели, а тот сообщил с самым жалким видом, вызывавшим у меня сострадание, что как честный человек подтверждает правоту гондольеров. «Признаюсь, — сказал я, расхохотавшись, — что совсем не спал прошлую ночь и, возможно, сказал „Фузине", но попасть-то хочу в Местре». «Нам плыть хоть в Местре, хоть даже в Англию, как пожелаете, — сказал гондольер, — но если бы вы не спросили, будем ли мы там до четырнадцати часов, то попали бы в хороший переплет, ведь направлялись-то мы в Фузине. Да-да, сударь, мы туда попадем вовремя, вода и ветер нам в помощь».
Тогда я обернулся, окинул взглядом весь прекрасный канал и, заметив только одно судно, стал любоваться днем, прекраснее которого и пожелать невозможно, — на горизонте показались первые лучи дивного солнца, два юных гондольера гребли что есть сил, и, вспомнив разом и ужасную ночь, и то место, где я находился накануне днем, а также все благоприятствовавшие мне обстоятельства, я почувствовал, как душа моя преисполнилась глубочайшей благодарности милосердному Господу; я был настолько растроган, что брызнувшиеся из глаз слезы умиления облегчили мне сердце, не выдерживающее столь бурного ликования. Я рыдал, я плакал, как дитя, которого насильно тащат в школу.