К полудню мой тюремщик появился на чердаке в сопровождении пяти стражников, отряженных прислуживать государственным преступникам (так нас уважительно величали). Он отпер камеру, чтобы внести заказанную мною мебель и обед. Мне устроили в алькове кровать, а обед поставили на маленький столик; тюремщик протянул мне ложку из слоновой кости, купленную на мои деньги, сообщив, что вилкой и ножом пользоваться запрещено, как и любыми металлическими предметами; пряжки на башмаках он оставляет мне только потому, что они сделаны не из металла, а из камня. Он велел мне заказать обед на завтра, так как мог подниматься сюда только раз в день, на заре, и, наконец, сказал, что illustrissime signor secretario[31] вычеркнул из списка все заказанные мною книги, пообещав прислать те, которые подобают моему теперешнему положению. Я наказал ему поблагодарить его от меня за оказанную любезность — за то, что я не принужден ни с кем делить свою камеру. Он ответил, что исполнит поручение, но что я зря насмешничаю, поскольку должен понимать, что меня поместили одного исключительно для того, чтобы сделать мое пребывание в тюрьме как можно более мучительным. В правоте его слов я убедился чуть позже. Я признал, что существование человека, запертого в полутемном помещении, которому нечем себя занять и некого позвать и которому дозволено только раз в сутки видеть стражника, приносящего ему еду, действительно сравнимо с настоящим адом. Общество убийцы, безумца, зловонного больного, медведя, тигра лучше, чем подобное одиночество: оно ввергает в отчаяние, но понимаешь это, только когда испытаешь все сам.
Чтобы увидеть немного дневного света и не есть в потемках, поскольку любое искусственное освещение было запрещено, после ухода стражника я поместил свой столик подле отверстия в двери, откуда проникал слабый свет, идущий из слухового окна. Я голодал уже сорок пять часов, но проглотить смог только рисовый суп. Я провел весь день в кресле, уже не испытывая злобы, а страдая лишь от скуки, желая, чтобы наступил новый день, и готовя свой разум к обещанному чтению, признанному для меня подобающим. Я провел бессонную ночь: на чердаке возились крысы, а башенные часы на соборе Святого Марка, казалось, звонили прямо в моей темнице. Еще одно мучительное испытание, о котором вряд ли известно читателям, доставляло мне невыносимые страдания: миллионы блох, жадных до крови, в исступленной радости прыгали по всему моему телу, с неведомым мне ранее остервенением прокусывая кожу; они вызывали конвульсии и нервные судороги, отравляя мне кровь.
На следующий день на заре появился стражник, велел, чтобы застелили мою постель, подмели и убрали камеру. Когда один из его подручных принес мне воды, чтобы помыть руки, я хотел было выйти из камеры, но меня предупредили, что это запрещено. Я увидел принесенные мне две книги, но из упрямства решил их не открывать, чтобы случайно не выказать недовольства, о котором тут же будет доложено. Оставив мне мой скудный обед и нарезав два лимона, мой тюремщик удалился.