Бывало, в самые безденежные времена, меня останавливали незнакомые люди прямо на улице и предлагали помочь разгрузить машину с товаром. Я никогда не спрашивал, сколько заплатят. Обычно это была небольшая купюра номиналом от 50 и до 100 рублей, но мне хватало этих денег, чтобы выйти из очередного финансового пике.
Да, еще у нас была моя повышенная стипендия и крохотная зарплата библиотекаря – Маши.
Всего этого вполне хватало на нашу безрассудную жизнь.
Все что мне удавалось заработать на ярмарках и в торговых командировках, я отдавал маме, не оставляя себе ничего, ей тоже было не просто. Правда и тут случались чудеса. Один раз 31 декабря, на Новогодней ярмарке, шикарно одетый господин, забыл на нашем столе свой пакет с французским вином и шикарным букетом из 21-й голландской белой розы. Мы прождали его возвращения до самого закрытия и еще полчаса, он не вернулся, а ярмарка прекращала свою работу. Маме досталось вино, а мне – шикарный букет. Я, бережно закутав его в три слоя газетной бумаги, нес его через снегопад, прижимая, словно живое существо, на улице стояли настоящие морозы под -30, общественный транспорт плохо ходил. Я донес этот букет. Маша улыбалась. Кажется ей, никогда еще не дарили такие цветы. Но ничего не может быть вечным…
Я всегда, на уровне черного ящика собственного подсознания, страха пещеры и другой подобной архаики, боялся любых перемен.
Почему?
Наверное, потому что, где-то в глубине себя подозревал, что именно они (эти самые перемены) – убивают жизнь, такие, знаете ли – «стивенкинговские» Лангоньеры. Эти грязные пожиратели нашего прошлого, времени, и возможно значительной части настоящего. Мне всегда хотелось поймать неудержимую частицу настоящего (счастья) и никогда ее не отпускать… А тут, внезапно наступали они – перемены. И все менялось, окружающая меня обстановка, весь мир и я в нем менялся. В новом или обновленном мире, мне нужно было от этого мира уже, что-то другое. А я, не хотел. Вот такая вот глупость.
Впервые мы поссорились с Машей из-за перемен. Она очень хотела, чтобы у нас все происходило как в кино, посредством волшебного монтажа.
Вот мы держимся за руки.
Целуемся.
Спим вместе, занимаясь любовью.
Мы женимся.
Я становлюсь успешным и богатым, и у нас тут же появляются дети: погодки: мальчик и девочка.
Мы живем в собственном доме, за окном плещется море…, а может быть океан.
Я хотел просто – жить, со вкусом счастья на своих губах, в душе и в самых светлых уголках своего сознания.
Я знал, что любовь – это больно.
Я знал, что без любви окружающий мир темно – серый.
Я не знал, люблю ли я Машу, хочу ли жениться, и что значит семья.
Я многое тогда еще не знал и не умел, у меня не было хорошего примера, только книги. Я верил книгам, но знал, что, то, что живет в них, может жить только там, меж этих шуршащих желтых страниц, под картонной обложкой, имитирующей живую кожу, с бахромой осыпающейся позолоты.
А Маша – хотела любить, она учила меня как это делать. Такая оказалась выдумщица: мы занимались любовью – в общественном душе, кабинете декана, и в ее родной библиотеке. Мы сами себе казались такими свободными и вездесущими, простыми и неразгаданными. Нет, я все вру. Мы не казались. Мы – были.
Я всегда был романтической сволочью… Романтика в моей голове, это полет и ощущение Мира, я ничего не понимаю, а чувствую только, чаще чувствую боль…, но иногда полет или бесконечность, любовь, то, как шумят звезды и волнуется вода, готовая превратиться в снег, дождь или волну. Чувства в моей голове способны созидать и разрушать в одинаковой степени, без какого либо расчета, я ими живу, пока не сломаюсь окончательно. А в Маше уже тогда что-то начало ломаться. Иногда она устраивала истерику, как мне казалось – на пустом месте, крича и топая ножкой обутой в кожаную лодочку цвета – «кофе без молока».
– Как мы – живем! Я устала… Ты можешь идти разгружать вагоны на станцию Пермь 1, чтобы все изменить!
– Что изменить? – спрашивал я ровным шепотом. – Я не люблю перемен…
– А меня, меня ты любишь? – кажется, она готова была вот – вот зарыдать.
– Я не знаю… – отвечал я. Наверное, да.
– Вот – вот…, – стенала она.
А я, чувствовал себя пустым местом, тем с которого и начался весь этот скандал.
Именно тогда, я почувствовал, что снова подули ветра, ветра перемен.
4. Ветра. Контора
Девяностые и нулевые, это была эпоха сильных ветров, и главным в эту ветреную эпоху было уцепиться за что-то для тебя очень важное и держаться. И я держался, из последних сил. Наверное, потому что верил в разные светлые глупости: любовь, правду, дружбу, отвагу и бескорыстное служение великому делу, хотя толком не понимал суть этих вещей.