-- Нет, но я действительно никогда такой очереди на контроле не видела, -- оправдалась Суббота.
-- Я вам верю, -- соврал я и продолжил волноваться. -- Поверил, кстати, и соседке, которая тоже никогда не видела соседа мертвым, да еще в гробу! -и, подавляя новый приступ смеха, добавил. -- А еврей, который тявкнул, он мерзок. Как все евреи: мало юмора и много мерзости! И никакого почтения к прекрасным дамам! За это презираю их больше, чем за другое! -- заключил я в расчете, что вкупе с лестью антисемитизм составляет надежнейший международный пароль.
Рассчитал, видимо, верно, - она всполошилась:
-- Спасибо, но за что вы их презираете еще?
-- За многое! -- растерялся я и в поисках объяснения обернулся к грубияну, который, стоя за мной в частоколе подобных ему будничных дней, на что-то им жаловался. -- Они постоянно жалуются, потому что у них - как это сказать? - сильный комплекс будущего, и еще потому, что людей ничего так не сплачивает, как жалоба.
-- Слишком много энергии! -- пожаловалась Суббота.
-- И как ни парадоксально, знаете, воля к смерти! То есть мазохизм! Хотя жалоба сплачивает, обыкновенным народом евреи быть не желают; из всех чувств, которые сплачивают, они довольствуются только болью при обрезании и общими жалобами. Чаще всего на то, что все желают им смерти. А эту опасность они внушают себе сами, чтобы жаловаться!
Испытав наслаждение от клеветы, я добавил:
-- Кстати, вся эта хреновая идея насчет еврейского избранничества, это и есть воля к смерти, то есть кретинизм! -- и, рассмеявшись, вполголоса договорил. -- Но этот грубиян на избранничество рассчитывать не вправе: выглядит точно, как окружение, в котором - посмотрите! - все отвратительны и похожи даже не на евреев, а хуже - на понедельник. И вообще у евреев короткие ноги!
-- Да, правильно, они все евреи, -- ответила Суббота. -- Мы прилетели вместе из Тель-Авива.
-- Вы вернулись из Израиля? -- встрепенулся я.
-- Живу там, -- кивнула она. -- А в Лондон - на один день: у меня примерка. Завтра вечером - уже обратно! Надо только успеть заехать к доктору Баху!
-- К доктору Баху? -- сказал я, думая не об этом.
-- Эдвард Бах. Не слышали? Это парфюмерный магазин в Лондоне. Всякие запахи для всяких недугов. Я всегда там припасаюсь.
-- Вы что, еврейка? -- осмелился я, но сразу же поставил вопрос мягче. -- Вы, например, не итальянка, нет?
-- Нет, еврейка, -- сказала она так же невозмутимо, как если бы сказала, что да, итальянка. -- И, кстати, из России: уехала ребенком, когда ноги были короткие!
-- Не может быть! -- опешил я.
-- И даже говорю по-русски, но хочется лучше, -- и, вытащила из сумки книгу. -- Читаю вот поэтому по-русски...
Я забрал у нее книгу и, стыдясь теперь своей антисемитской тирады, уставился на обложку невидящими глазами:
-- Да-да, вижу!
-- Извините, это не то! -- вскинулась она. -- Это Маркес, и по-английски! А читали, кстати? Про "любовь во время чумы"? А вот и она: Бродский! На ощупь одинаковая - легко перепутать; но она, видите, с портретом.
Я забрал у нее Бродского и ознакомился с портретом наощупь, а глаза поднял на ее лицо - что осмысленно сделал тогда впервые, поскольку до этого момента разглядывал лишь тело, которое - странно! - казалось мне знакомым.
-- Что это вы? -- осеклась она.
-- Я его где-нибудь видел? -- спросил я. -- Ваше лицо?
-- Если живете в Штатах, то видели. И даже тело!
Заметив мое замешательство, она рассмеялась:
-- В основном, в "Мэйсис", но и в других магазинах. С меня делают манекены. Из волокнистого стекла: это в моде - манекены из стекла... В модели не пробилась, а в манекены гожусь. Меня делают и тут: прилетела как раз для новой позы! А делают лучше: традиция! "Мадам Тюссо" и вообще!
-- Да, -- согласился я, злясь на себя за свою традицию усложнения простой задачи - понравиться незнакомке. -- Говоря о традиции, самая неистребимая - я говорю о людях - это кретинизм!
-- Вы опять о евреях?
-- Нет-нет, о себе, хотя... я еврей и есть.
-- Знаю: кретинами евреев считают именно евреи!
-- Сказал, чтобы понравиться. Не знал, что вы тоже.
-- Поэтому вы мне и понравились. Я, как все, мазохистка!
Я облегченно рассмеялся:
-- Тогда расскажу про Израиль - почему не стал там жить. Это было после того, как приехал в Нью-Йорк. Захотелось человеческого...
-- Это и есть мазохизм! -- кивнула она.
-- Да? Одним словом, прилетаю оттуда в Тель-Авив за человеческим. И все идет хорошо: я даже записал, что воздух там - не пахнет, а благословлен лавандром! И еду первым делом в Иерусалим к Стене Плача, ощутить заветное. Дед мой говорил, что самое заветное приходит в голову, если ее приставить к этой стене.
-- Мой говорил то же самое, но там я бываю только по праздникам - и слишком много голов! Свою мне бывает не просунуть.
-- А я пробился, но пока пробился, меня обобрала орава торговцев: пришлось все покупать, было не до них, - Стена Плача!
-- Да! -- сказала она по-русски. -- Вот у вас в руке, то есть у Бродского, хорошо сказано: "Неважно, что было вокруг, и неважно, о чем там пурга завывала протяжно".
-- Да: главное - приложить голову, остальное неважно. Но вокруг - пурга из торговцев, от которых рябило, как он снежинок! Извините за красочность! Короче - набил сумку скрижалями и прочим хламом. А сейчас извините за вульгарность! Короче - высосали из души последнюю купюру! Это я опять говорю образно...
-- Очень образно! -- сказала она, но я не разобрался в тоне:
-- И вот, когда пробился к стене и приставил голову, - пришла и заветная мысль: как же, думаю, доберусь без гроша в Тель-Авив?!
Она кивнула на кордон из контрольных стоек:
-- А к этой стене, думаете - пробьемся?
-- Минут десять! Спешите к скульптору?
-- Да, это как раз в "Мадам Тюссо".
-- Если б у меня было время, -- снова признался я, -- я бы напросился посмотреть: меня всегда занимали дубликаты.
-- Полюбуйтесь тогда этой рекламой! -- и кивнула на огромный щит над стойками. -- Вот там: резинка "Даблминт"!
Щит представлял собой фотомонтаж из двух одинаковых полуголых девиц, дефилировавших мимо одинаково глупых бронзовых самцов на фоне однозначно синего и гладкого моря, в котором каждая капля, надо полагать, повторяла каждую другую.
-- Нет, -- ответил я. -- Я имею в виду не такое! Хотя эта реклама учит другому: все вы, дамы и господа, одинаково глупы, и потому одинаково друг к другу относитесь; как к жевательной резинке, - жуете и выплевываете...
Суббота произнесла вдруг фразу, которую я считал своей:
-- Мой скульптор говорит так: жизнь - это то, про что можно сказать все, что угодно, и все будет правда!
-- Нет! -- возразил я себе. -- Не все! Посмотрите на соседний щит! Про витамин "Е". И прочтите внизу!
-- "Только "Е" дает мужчине шанс быть им чаще и дольше! Все остальное время он - ребенок!" -- и рассмеялась. -- Правильно!
-- Я о другом, -- заспешил я. -- Мне казалось, будто мужчиной делает другой витамин, "С"! Получается - всю жизнь глотал не то! -- и театральным жестом вытащил из кармана пакет с таблетками "С", а цирковым - метнул его в урну. Тотчас же испытав неловкость перед собой за все эти глупые слова и жесты, я умолк.
92. Способность к ненасыщению
Посчитав, что знакомство пришло к концу, она, в свою очередь, повернулась ко мне спиной. Мне осталось лишь вернуть ей книги, однако прежде, чем сделать это, я постарался забыться и раскрыл Бродского. Раскрылся на закладке:
Неважно, что было вокруг, и неважно,
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.
Кроме этой строфы ногтем отдавлена была последняя:
Костер полыхал, но полено кончалось;
все спали. Звезда от других отличалась