Кружение хмели в голове остановил голос, выкрикнувший мое имя. Под соседней лошадью, задрав вверх поседевшую бороду, стоял человек, которого я знал, - Саша Цукерторт.
-- Саша Цукерторт! -- вскрикнул я и спрыгнул с коня.
Пожав мне руку, он сообщил, что, хотя он по-прежнему Саша, но уже не Цукерторт. Я - Воронин, объяснил Цукерторт.
-- Живешь чужой жизнью? -- догадался я.
-- Нет, -- качнул он поседевшей бородой, -- к сожалению, пока своей, хотя все друг друга заслуживают.
Потом рассказал, что служит в здании через дорогу, в русской службе Би-Би-Си, и на всякий случай называет себя слушателю Ворониным. Потом, как я того и боялся, разговорился о путче: вот возвращаюсь с ночной смены, и в эту ночную смену познакомился с вашингтонским профессором по фамилии Займ, который, несмотря на позднее время, доказывал, что путч не пройдет; дело не в путче и даже не в Займе, заверил меня Цукерторт, а в том, что идет борьба между двумя силами: одна считает, будто посредством манипуляции социальных институтов можно создать нового человека, а другая, - будто, несмотря на важные дефекты, люди функционируют рентабельно только если предоставлены себе.
Важными дефектами я считал два: неспособность жить не старея и неспособность изящно размышлять. Саша был лишен обоих. Хмель в голове не позволяла мне вспомнить дату нашей последней встречи, хотя вспомнилось другое: морщин у него, несмотря на седину, тогда было столько же, сколько сейчас, - ни одной, а размышлял он и сейчас только на пикантные темы и вслух. Когда я подступил к нему ближе в надежде разглядеть сквозь его собственные линзы хотя бы одну робкую морщинку, он стал говорить громче, посчитав, что вместе с морщинами я нажил за годы и глухоту. После заявления о путче объявил, что готов высказать мнение в связи с еще одним лондонским скандалом, - решением Королевского Управления по вопросам человеческой фертилизации о рассекречивании имен спермодоноров: это недопустимо, ибо большинство главных доноров, студентов, несмотря на нехватку денег на учебники, стесняются навещать спермобанки и мастурбировать в пробирку даже инкогнито. Новое решение загубит дело, тем более, что, согласно этому новому решению, расходы спермобанков на донацию не должны превышать 15 фунтов стерлингов: даже самый расточительный донор не может рассчитывать больше, чем на 10 донаций, чтобы не допускать однообразия человеческих типов. Клиентки спермобанка вправе знать о доноре многое: расовую принадлежность, возраст, хобби, - только не имя и не адрес, возмутился Саша. Можно - даже пол!
Опомнившись, я поступил аналогично: сперва возмутился мизерным гонораром за донацию, а потом рассмеялся и добавил, что это можно компенсировать предоставлением донору миловидной ассистентки. Саша призадумался и подвел теме черту: рассекречивать имена глупо, ибо какая разница - Джонсон или Робинсон? В этом случае никакой, сказал я ему, но если бы донором был ты, - какую назвал бы фамилию - Воронин или, на всякий случай, Цукерторт?
Догадавшись, что я пьян, Саша сказал, будто я неправ, ибо хмель есть состояние, которым надо наслаждаться на трезвую голову.
-- Я не пьян, -- обиделся я. -- Я болен.
-- С утра?! -- не поверил он. -- Как болезнь называется?
-- Латинского имени нет, -- рассмеялся я. -- Нет и русского. Есть только плохое слово для одного из симптомов, -- "любовь"!
Саша смеяться не думал: вытащил из пиджака клетчатый носовой платок размером в шахматную доску и стал просушивать им поседевшую шевелюру. Высушив потом и бороду, перевооружил глаза новой парой очков и сказал:
-- Любовь вещь опасная... Очень! А что жена?
-- Я ее, конечно, люблю, но... Как-то по-дурацки завелось, что если любишь одну, то... Жена женой... -- постеснялся я и поддержал себя каламбуром, которые Саша любил сочинять. -- "Прошу учесть, что даже Ной, и тот был не всегда с женой; жена женой, но я ж иной!"
-- Она в Лондоне? Не она, а та? Я ее знаю? Глупый вопрос! Мы не виделись 17 лет.
-- Не глупый, -- ответил я. -- Ты ее видел.
-- Глупый: дело не в ней, а в нас.
-- В нас с тобой? -- испугался и я.
-- Ну, в целом: в тебе, во мне, в этом шотландце. Он, кстати, тоже страдает каждое утро! -- и махнул ему рукой. -- Привет, Сэм! Когда же, наконец, стреляешься, сегодня?
-- Наверное, -- весело согласился Сэм.
-- Бывший генерал! -- объяснил Саша. -- Прекрасная коллекция пистолетов! Я ведь тоже думал застрелиться, просил у него пистолет, но он не дал, а потом я нашел спасение... А может, и нет...
-- А он не дал, да? -- возмутился я. -- Это тебе не Грузия, где для хорошего человека никому ничего не жалко!
-- Нет, не дал... Послушай лучше про спасение: все дело в тебе самом, понимаешь? Ведь что это за болезнь, любовь? Она поражает тебя так легко только потому, что ты угнетаешь собственное тело!
-- Угнетаю? -- не поверил я.
-- Все мы. И угнетаем его нашим сознанием: разучились слушать свое тело и уже не понимаем его языка. В детстве мы мыслим телом, но потом забываем его голос и вспоминаем только когда, опьяненные чужой плотью, срываем маску нашего сознания и...
-- Я не понял, -- перебил я его.
Саша вздохнул и еще раз сменил очки:
-- Не перебивай! О чем я говорил? И не напоминай, - сам вспомню! Да! Мы срываем с себя эту маску, бросаемся на женщину и вместо слез отчаянья изливаем сперматозоиды. Но это не жизнь; это, извини, обморок, - ложный вид самоубийства, который оставляет нам силы только для нового испытания муками нашего сознания. Мы пускаемся в гонку за половыми успехами, но утрата собственной плоти, извини, никак не компенсируется обладанием чужой!
-- Не извиняйся, -- предложил я, -- тем более, что не понимаю.
-- Что же, ебена мать, - извини, - здесь не понятно?!
-- Ну, не понятно - имеешь ли в виду онанизм, и не понятно еще - почему эта мысль удерживает от самоубийства?
Хотя дождь по-прежнему лил, как из ведра, Саша высунул руку из-под навеса и проверил воду на мокрость. Потом отер руку мокрым платком, вгляделся в горизонт и печально проговорил:
-- Из этой мысли следует, что самоубийство - не только уничтожение плоти сознанием, а и наоборот, месть плоти сознанию. Самоубийца мстит судьбе за то, что его плоть умерла... Самоубийством ничего не добиваешься!
И попрощавшись кивком головы скорее с собой, чем со мной, Саша Цукерторт проглотил навернувшиеся в горле слезы, выступил из-под карусели и ушел по лужам в дождь, не позволив мне сказать, что самоубийством ничего кроме самоубийства добиться невозможно, а если добился его, ничего другого добиваться не приходится...
96. Завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях
Проводив его взглядом до дальней кромки горизонта, я вернулся на коня и напомнил себе, что завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях. Любая мелочь таит в себе все сущее - от самой себя до грандиозного. И наоборот: кольцо всего существования может вдруг сузиться до мельчайшего звена. Впрочем, это - не "наоборот", а "то же самое". Каждая вещь - истина, потому что о ней можно сказать любые слова, - и наоборот: "Вот синие травы. Слепая звезда. Слова не лукавят. Вещи - да!" Тоже правильно, потому что это - одно и то же. Кто сказал? Протрезвею и вспомню.