Хаим вытащил из брюк связку ключей, подбросил ее вверх, но не поймал. Поднять ее с бетонной плиты, на которую она плюхнулась, он мне не позволил; взамен взглядом потребовал выказать реакцию на заявление об их величии и достатке.
-- Стоп, господа! -- воскликнул я, но старики, наоборот, зашевелились и шагнули ко мне ближе. -- Как же так?! Почему вы при ваших, говорите, квартирах забрались в эту глушь? И поселились вместе на кушетках... В этой вот, извините, кишке?
Старики заморгали, переглянулись и почему-то стали жевать. К чему бы это, спросил я себя. Стало тихо. За порогом постанывал от холода ветер и просился вовнутрь, прокрадываясь в щель под дверью и проникая мне под штанину. Влага захлюпала с потолка чаще, а мухи в промежутке между икающими каплями зажужжали громче. Старики продолжали хранить молчание.
-- Прошу прощения, -- произнес я наконец. -- Не отвечайте: уже понимаю! И скажу прямо: очень вас за это уважаю! За то, что держитесь друг друга! После сорока лет совместных блужданий! Я от людей быстро устаю! Через сорок лет даже Моисей показался бы мне болваном. Кстати, всем он там таковым и казался, помните? И все, кто блуждали вместе с ним, разругались, помните? И вообще!
Старики снова переглянулись и уставились вниз на Хаима, который и был у них за Моисея. Хаим изволил улыбнуться, и когда вслед за ним захихикали остальные, объяснил:
-- Мы тоже! Все сорок лет! Я как-то умирал: рыбой отравился, - и приснилось, что перед смертью я подарил им всем по вобле...
-- Кому им? -- перебил я.
-- Нам! -- ответил длинный копченый старик, напоминавший именно воблу. -- Каждому по рыбе!
-- Правильно! -- кивнул Хаим. -- Но больше не перебивай! Подарил каждому по вобле, и только они собрались ее есть, как меня осенило, что рыбы отравлены. Я сперва дернулся отбирать подарок, но потом раздумал: пусть, думаю, жуют: надоели... А потом вдруг я не умер и - обрадовался. Почему? Если б умер, то так бы и не узнал, что рыбу с мышьяком, которою я отравился, подсунули мне с умыслом!
-- Не может быть! -- соврал я.
-- Родной брат! -- гордо объявил Хаим.
-- Родной?! -- удивился я искренней.
-- Близнец! -- завершил он.
-- Мерзавец! -- громко выпалил я, но мгновенно осудил себя за скоропалительность вывода, ибо мерзавцем вполне мог быть не близнец, а сам Хаим; или оба: и Хаим, и близнец. -- Близнец?! -- переспросил я с таким видом, будто ужас заключался именно в том, что злоумышленник был не просто родным братом, а близнецом. -- Подонок он, а не близнец! И еще жопа! Как так можно - отравлять здорового близнеца?! Известного музыканта! Говно он, а не жопа!
Старики рассмеялись, как если бы я сказал смешное и посмотрели на копченого, который расправил бороду и произнес с гордецой, - в точности, как Хаим:
-- Близнец -- это я!
После долгой паузы я выдавил из себя:
-- Правда? Извините, что я вас обозвал, да?
-- Ты же не знал! -- рассудил старик и протянул мне руку. -- Меня зовут Ричард!
-- Конечно, не знал! -- воскликнул я. -- Мне рассказали, что вы музыканты и все такое... А про воблу я ничего не знал. Как это я мог знать, если никто мне не говорил?! Как?!
-- Никак! -- справедливо рассудили старики и умолкли.
Наступило молчание. Не имея что сказать, я разинул рот, и старики, внимательно в него заглянув, навострили уши.
-- Это... -- произнес я и улыбнулся. -- А можно спросить, Ричард? -сказал я как можно дружелюбнее. -- А за что это вы Хаима воблой? Я не осуждаю: каждый себе хозяин, - мышьяк там или еще что-нибудь... Я из любопытства. Можете и не отвечать, потому что вопрос глупый... Да?
-- Нет! -- улыбался Ричард. -- Было это давно, на гастролях. Он вдруг начал кашлять по ночам. Как заведется, - тридцать, даже сорок раз, и воет! А потом еще. И еще... Невозможно!
-- А-а-а! -- протянул я и качнул головой. -- Сорок раз?!
Старики закивали головами, а близнец поправил меня:
-- Тридцать-сорок... И он знал, что я этого не выношу. У нас бабушка все время кашляла, а я бесился, и он это знал.
-- Ах, он знал?! -- возмутился я, не считаясь с Хаимом и горяє желанием угодить оскорбленному близнецу.
-- Конечно, знал! -- разошелся он. -- Отец наш, царствие ему, отдал меня из-за этого в дом к своему брату, царствие и ему! Мудрец был: он это специально, чтобы я ничего с бабушкой не сотворил. Я не выношу кашля... Но тогда мне казалось, что Хаим делал это нарочно! А он, оказывается, уже был больной, но я не знал... Никто не знал.
-- Это верно, -- согласились старики. -- Мы не знали.
-- Я и сам не знал, -- встрянул Хаим и поправил папаху. -- Кашлял себе и все... Но дело не в этом.
-- Нет? -- уважительно спросил я теперь уже и его, а Ричард вздохнул и буркнул:
-- Он опять про свое!
-- А что?! -- и Хаим задрал голову к близнецу. -- Каждый имеет мнение! Даже чеченцы. Они, например, считают, что Бог стал создавать мир - только чтобы произвести лошадей и усадить на них джигитов; а меня спросить - Бог создал мир, чтобы издеваться над евреями, а что касается лошадей и джигитов, - это разные вещи! Лошади созданы не для того, чтобы на них скакали усатые бездельники с кинжалами. Или - время! Чеченцы считают, что чем быстрее работают часы, тем быстрее проходит и время; а я думаю, что время движется только когда что-нибудь происходит... А если вокруг тихо, - стоит и время...
-- Говори по делу! -- прервал его близнец.
-- Ладно, -- кивнул Хаим и вернул взгляд на меня. -- Я думаю, что он отравил меня из-за бабы! Лезгинка! Но умница, - хотя и не могла выбрать между ним и мной, между красотой и мудростью. Ну, он и решил ей помочь разобраться с помощью рыбы! Так я считаю!
-- А что с лезгинкой? -- спросил я Хаима.
-- Она в Нальчике, -- ответил Ричард. -- У нас там с ней кирпичный дом с центральным отоплением.
-- А почему не переедет в Грозный? -- спросил я его.
Ответил теперь, наоборот, Хаим: пригнулся, поднял с базальтовой плиты валявшуюся там связку ключей и сказал:
-- Я говорю ему то же самое: вот тебе ключи от квартиры, пусть приезжает и живет. А он третий год упирается: не доверяет! -- и, воодушевленный помышлением о лезгинке, подбросил связку в дрожащий луч солнца, но уже не промахнулся.
16. Смешное не лежит на поверхности
Перезвон ключей, силившихся вырваться из связки и разлететься в разные стороны, высек в моей памяти мимолетный кадр из американского фильма с Богартом. Возникло неотложное желание убежать и жить не своей жизнью. Или что то же самое - прокрутить ее далеко вперед, в мои американские годы, так, чтобы вся эта сцена со стариками оказалась бы вдруг полузабытым прошлым; чтобы пленка с заснятой на ней грозненской синагогой уже выцвела на полке в моей нью-йоркской квартире, а сам я, подобно Хаиму, подбрасывал ключи от запертого за собой прошлого и сознавал, что мудрость заключается не в поисках мудрости, а в добывании смеха. Именно в добывании, ибо, в отличие от печального, смешное не лежит на поверхности, хотя все на свете либо уже смешно, либо станет таковым.
Эта мысль возникла тогда потому, что захотелось выскочить наружу и расхохотаться как над собою, не усидевшим дома и пустившимся в поиски заброшенных молитвенных домов, так и над девятью стариками, отказавшимися возвращаться в собственные жизни после сорокалетнего странствия и ютившимися в узкой пристройке, откуда - за неимением более волнующего маршрута - они, должно быть, трижды в день ковыляют в зал, на свидание с Господом. Выяснилось, однако, что молятся старики не в зале, а в пристройке: нет кворума. И не вместе, а вразброд, каждый сам по себе. Что же касается Ричарда, он молится редко: во-первых, - лень, во-вторых, - мало смысла, а в-третьих, - в Нальчике, где его ждет лезгинка, синагога вдвое больше грозненской. Последний довод породил у меня вопрос, который Ричард и сформулировал:
-- Ты думаешь - какого хрена я тут ошиваюсь, если в Нальчике у меня жена и синагога, а здесь - только эти пердуны. Правильно? Нет! Вопрос правильный, а ответ неправильный: знаешь не все.