-- Мишель!
-- Мишель? -- треснул в мониторе недовольный фальцет. -- Я уже бля надорвался звонить! Где была?
Мишель снова вздохнула и бросила взгляд на мое лицо: с закрытыми веками я походил на идеалиста, который - хотя всю жизнь был мертвым - никогда не сомневался, что движется в правильном направлении. Как всегда после недавней стрижки, верхнюю половину лба скрывал чуб, который Мишель, поддев пальцами ножницы на коляске, отсекла мне на корню. Сразу же испытал неловкость: без чуба лицо мое стало нагим.
-- Почему молчишь? - снова треснул монитор.
-- Не приставай! И к брату твоему пойдешь вечером без меня: я еду к маме. И отстань, говорю: работаю без никого.
-- А где этот хуй? Опять ушел строчить стишки о тушах?!
-- Не смей! -- вскрикнула Мишель. -- Для тебя - туши, а для Стива - у него золотое сердце! - каждый труп - распятый Христос!
-- Да оставьте вы этого мудака Христа в покое! -- возмутился фальцет. -- Тоже был ебнутый!
-- Не выражайся, сказала! Ненормальные - вы!
-- Евреи?! А кем был Христос, - румыном?!
-- При чем румыны?! -- оскорбилась Мишель. -- Я американка во втором поколении! Но все равно говорю, что не все - деньги! Я тут никого еще с деньгами не видела. Стив правильно написал: все уходят туда как Христос, без цента!
-- Деньги там тратить негде, -- рассердился фальцет, -- деньги бля созданы не для там, а для здесь, ясно?
Мишель стала почему-то отсекать мне волосы и за ушами. Я заметил, что в профиль выгляжу другим человеком, чем анфас. Причем, если смотреть слева, похож на актера в роли соблазнителя, а справа - в роли парашютиста.
-- Мне мудрость ваша вот она уже мне где! -- ответила наконец Мишель и чиркнула пальцем по горлу, сперва по моему, а потом хмыкнула и поправилась, - по собственному. -- Я тут из-за тебя случайно полоснула по горлу не себя, -- и проверила на податливость мой локоть, застывший в нелепой, вздернутой вверх, позе.
-- Полоснула не себя?!~ -- не понял фальцет.
-- Не в том смысле! Ну, разогни же руку!
-- Ты это кому? Клиенту?!
Локоть, наконец, хрустнул, и рука разогнулась. Мишель вздохнула и бросила в монитор:
-- Не говори глупостей! А где ножницы? Идиоты, прикатили человека в плавках! -- и чиркнула ножницами. Ткань на плавках разлетелась в стороны, и мне стало неловко не только за форму моего члена, но и за цвет. -- Слушай! -- воскликнула она и вернула ножницы в карман. -- А он ведь, боюсь, тоже еврей!
-- Еврей?! -- воскликнул фальцет изменившимся тоном. -- Несправедливо: Стив, гавнецо, чешет дома куплеты о трупах, потому что у него бля золотое сердце, а еврея в это время берут и режут. Причем, мертвого! А отчего умер, кстати?
-- Как раз от сердца, но жена говорит, что сердце у него было всегда от головы; просила посмотреть только голову. Так что отстань: голову открывать - морока! -- и отключила монитор, чем обрадовала меня, ибо стоило понять, что предстоит трепанация черепа, меня охватило волнение, испытываемое в детстве, когда мне разрешали разбирать испортившуюся игрушку.
К этому Мишель и приступила: левою рукой обхватила мою голову и потянула к своей подмышке, а правою подогнала под основание черепа брусок с выемкой. Присмотрелась к посадке головы; поправила ее и, вытащив из кармана гребенку, расчесала мне шевелюру в поперечный пробор, - от одной подстриженной заушины до другой. Через мгновение вместо гребенки она сжимала в руке скальпель, который вонзила в кожу за левым ухом и потянула по расчесанной тропе. Поначалу нож шел гладко, но стоило ему миновать область мягких височных костей, он стал спотыкаться и сбиваться с пробора. Мишель вытаскивала скальпель из раны и отирала его о тряпку на поручне коляски: кроме волос и крови тряпка запестрела дольками искромсанной мясистой кожи. Добравшись до правой заушины, Мишель поддела отороченную кромку кончиком скальпеля и толчками стала внедрять его между костью и мякотью. Скоро вся верхняя кромка надрезанной кожи бугрилась на черепе, как разбитая в кровь губа над десной. С нижней справилась быстрее, отложила нож и принялась разминать кисти к следующему действию.
21. Мое агрессивное отсутствие
Пригнувшись, Мишель загнала восемь тонких пальцев под верхнюю строчку надреза и прищемила ее снаружи двумя большими, - с просвечивающим сквозь резину кизиловым лаком на коготках. Убедившись в надежности хватки, она закусила губу, напрягла кисти и резко оттолкнула их от себя. К моему изумлению, вся задняя половина шкуры на черепе, хотя и с глухим треском, отстала легко, - как спадает чадра. Не дав мне опомниться, Мишель запустила пальцы под кромку другой половины отороченной мякоти и дернула ее теперь вниз.
Меня охватила неиспытанная разновидность стыда. Все лицо, - лоб, брови, нос - скаталось у подбородка в бесформенный кляп и обнажило желтые влажные пятаки жира, испещренные розовыми капиллярами и пронизанные - на уровне исчезнувших ноздрей - пучком черных волос. Не совладав с омерзением, я внушил себе, будто это не я, тем более, что таким я себя не знал. Помогла Мишель: схватила с каталки моток туалетной бумаги и стала шустро обвивать мне ею череп, от лба к затылку. Первые несколько слоев жадно впитали в себя влагу и окрасились в оранжевый цвет, но потом, когда лента перестала промокать, - не понять было что же именно скрывается под бумажной толщей. Необернутой осталась только макушка, - пролет, на котором Мишель уже разрезала шкуру и расцарапала скальпелем желобок. Сжимая теперь кочан моей разросшейся головы, она взяла с каталки короткую пилу и, отставив мизинец, изящно - словно скрипичным смычком - зачастила ею вдоль по желобку. Звук был высокий, как полет зуйка, но саднящий, как зубная боль. Сдув с желобка пыль из костяных крошек, Мишель извлекла из груды инструментов на каталке металлический обруч и натянула мне на лобную кость. В центре венца торчал стальной винт с крылатой гайкой. Разгадав назначение инструмента, я содрогнулся, а Мишель принялась гайку закручивать: с каждым оборотом обруч глубже въедался в бумажный кочан и прогибался на висках.
Вскоре Мишель пригнулась ко мне ниже, обхватила гайку всеми пятью пальцами и напрягла кисть сильнее. После двух дополнительных тугих оборотов гайка застопорилась, но потом вдруг - вместе с коротким скрежетом металла раздался звонкий треск лопнувшей кости, и из расколовшейся по желобку макушки в подставленную ладонь выскочил гладкий комок ослепительной белизны. Не разгибаясь, Мишель выхватила правой рукой из кармана ножницы и чиркнула ими сперва по двум сонным артериям под колобком, а потом стала возиться с двумя толстыми приводами, соединявшими его с туловищем. Приводы упрямились и выскальзывали из прикуса. Напряжение разрядил писк Панасоника. Не разгибаясь, Мишель дотянулась ножничным мыском до кнопки на аппарате.
-- Ты? -- выдохнул телефон.
-- Стив! -- вздохнула Мишель. -- Слава Богу!
-- Почему такой голос? -- встревожился Стив. -- Одна?
-- Поза такая: с мозгом работаю. Ножницами.
-- Ножиком надо!
-- Знаю. Просто загадала: если удастся ножницами, - значит "да", а нет, - значит, "нет".
-- Опять эти глупости! А что сейчас?
-- "Да" - это позвонишь, "нет" - не позвонишь.
-- Сказал - значит позвоню! -- кашлянул Стив с достоинством. -- Я тебе не Аскинази!
-- Напоминаю еще раз: сам женат! Уехала-таки она или нет?
-- Звоню с вокзала! Еду домой и мариную шницель!
-- Я не буду мяса: не могу после работы.
-- Опять эти глупости!
-- Я к тебе не за этим еду, -- и стала сразу доброй и веселой. -- Я, кстати, была в "Саксе": платье купила; помнишь, тебе понравилось?
-- Тебе больше идет когда ты голая.
Мишель молчала.
-- Я платье это сразу с тебя сниму, запомни! А потом положу тебя на ковер; не на тот, - жена его скатала, - а на другой, с оленями... Животом вниз, поняла? И начну дышать в затылок... А потом покрою маслом; новое миндаль с мускусом.