Пока, освобождая для начальства прихожую, Ванда выносила себя в коридор, а Помар, прищемив пальцами ноздри, спешил протиснуться мимо нее к своей двери, Герд, не переставая улыбаться Ванде, отметил, что каждый человек вправе здороваться столько раз, сколько ему хочется, а может быть, и больше. Он сказал еще, что одна из его секретарш по мюнхенской работе, благоухающая дама африканского происхождения, здоровалась с ним каждый день многократно, и от этого он получал удовольствие, потому что, здороваясь, она утверждала свои гражданские права. Поскольку я всегда презирал не идиотов, а тех, кто считал выгодным им подражать, и поскольку презрение прибавляет наглости, я заявил в ответ Демингу, что всякая дама африканского происхождения вправе также быть дочерью любого народа, - от поляков до зулусов, которые, кстати, вместо "здравствуйте" имеют обыкновение плевать в глаза.
Громче Ванды и с виду простодушней расхохотался сам Деминг. Зайдя вслед за ним в кабинет Помара, я не знал с чего начать и стал смотреть в окно, в котором на фоне дряхлого неба появился красный дирижабль с привязанным к нему полотняным хвостом, полощущим на ветру строчку из расхожего шлягера: "Don?t worry, be happy!" Когда этот дирижабль проплыл, приплыл другой - с таким же советом. А потом - еще один. Не исключено, что это был один и тот же, - назойливый, как уорхолловский дубль.
-- Куда вы смотрите? -- возмутился Помар.
-- На дирижабль, -- кивнул я на окно, -- и пытаюсь выяснить что это: дирижабль или дирижабли.
-- Что?! -- ужаснулся Марк и шагнул к стеклу, из чего я заключил, что волновался он сильнее меня и потому все это время дырявил окно невидящим взглядом.
Втроем мы уставились в окно, но кроме грязных облаков и припозднившихся в столице воробьев, ничего уже за стеклом не было.
-- Уже нету, но был! -- повторил я. -- Или были! И даже строчка из шлягера про don?t worry, be happy.
Помар переглянулся с Демингом, продолжавшим притворяться, что он ни о чем не worry и всегда happy.
-- О?кей! -- подытожил Марк. -- Что надо?
Я проводил взглядом новый дирижабль и свалил булыжник:
-- Где моя зурна?
...В течение двух месяцев после того, как я произнес эти слова, добиваясь ответа на другие вопросы, жить пришлось с нарастающей скоростью, быстрее, чем 60 секунд в минуту. Все это время я снился себе по ночам за рулем сразу двух Ягуаров цвета "брызги бургундского", с воем мчавшихся по хайвею навстречу друг другу. Каждый раз, когда я просыпался в поту, расстояния между лбами автомобилей оставалось меньше. Пока, однако, машины столкнулись, местонахождением моей зурны я - под руководством Ванды - успел заинтересовать многих вашингтонцев, которых роднила меж собой не любовь к хаимовой зурне, а нелюбовь к пришлому в столицу еврею, такому же крохотному и несуразному на вид, как Хаим Исраелов, - к Чарльзу Уику, директору организации ЮСИА, несущей ответственность за "Голос Америки". Где его зурна? - с возмущением звонили ему конгрессмены и сенаторы.
Помара с Демингом начали таскать для расспросов "через улицу", - в здание ЮСИА, к Уику, а самого Уика с тою же целью - "через лужайку" то влево, в Белый дом, а то вправо, в Конгресс. Врагов у жиденка, слава Богу, больше, чем думала, призналась мне Ванда, и даст Господь, забьют они его твоею зурной. Собственно, местонахождение зурны никого не волновало. Не волновал никого и я, - Помару с Демингом в ЮСИА, а Уику в Конгрессе вопрос задавали в нарицательной форме: неужели шпионите за своим же сотрудником, который приехал в нашу самую справедливую страну за счастьем, включая свободу слова, о которой так удачно сказано в Конституции?! И неужели беженца и, извините, еврея травите только потому, что Солженицын - каким вы его подаете по радио на народные деньги и каковым он, как многие считают, является, - кажется этому беженцу юдофобом?! Неужели?!
Конечно же нет, отвечали Деминг с Помаром вопрошавшему Уику, а Уик вопрошавшим народным представителям. Конечно же, мы ни за кем не шпионили и никого не травили, и, конечно же, травили вовсе не потому, а потому, что этот беженец есть еще и провокатор, засланный в самую справедливую страну для того, чтобы опорочить самый правдивый "Голос".
Вопрошавшие не унимались и вопрошали дальше, но забить Уика оказалось непросто, ибо кроме многочисленных могучих врагов у него был один, но всемогущий друг, президент, - почему у него и были многочисленные могучие враги, которые не сумели причинить ему никакого иного вреда кроме того, что закрепили за ним репутацию слабоумного еврея. Слухи о его слабоумии были столь настойчивыми, что Уик, говорят, поверил им сам и начал, подобно многим слабоумным людям, изъясняться античными цитатами, хотя, в отличие от этих людей, был крайне надменен и брезговал называть источники. Говорили еще, что, подобно своему державному другу, на всем свете его пугали только три вещи: жена, СССР и "Вашингтон пост".
Если оно так и есть, то не случайно, что назавтра после того, как мне позвонила на работу сотрудница этой газеты и договорилась о встрече послезавтра - "узнать побольше о жалобе на правительство", - на следующее же утро я был вызван к Уику. Сообщила мне об этом Ванда, которой в ответ я признался, что считаю себя кретином.
-- Ты прав, -- развеселилась она, -- но твой домашний телефон тоже прослушивается! -- и добавила. -- А крысам становится жарко!
25. Ложь - хорошая вещь с плохим названием
Мне стало весело не раньше, чем меня подсадили к Уику, которого я увидел впервые: лицо у него оказалось настолько острым и безжизненным, а крохотное туловище, на котором лицо возлежало, - настолько, наоборот, настороженным, что не подумать о крысе было невозможно. К тому же вместо "здравствуйте" Уик сказал мне, что, несмотря на зиму, сегодня жарко. Потом, не дав мне высказаться по этому же вопросу, объявил стенографистке, что лукавить передумал:
-- Хватит о погоде! -- и повернулся ко мне. -- Интересней другое: что же это ты намылился сказать Аманде? Сперва мы выслушаем тебя, потом ты меня, а потом забудешь про Аманду.
Стенографистка улыбнулась: конечно забудет.
-- Я вас не забуду, Аманда! -- пообещал я ей от волнения, но она, хотя и обрадовалась, мотнула головой:
-- Меня зовут не Аманда, а Ванда. Я, кстати, тоже, как и вы, из Польши, но у меня там уже никого нет, только папа, ксендз.
-- Ах, вас тоже зовут Ванда? -- запутался я.
Она не ответила, потому что директорское туловище неодобрительно дрогнуло.
-- Извините, -- обратился я к нему. -- Мне просто послышалось, что вы сказали не "Ванда", а "Аманда".
-- Да, я сказал "Аманда"! -- сказал Уик. -- Не "Ванда"!
-- А кто такая Аманда? -- не понял я.
Уик снова дернулся, но в этот раз рассердился на меня:
-- Аманда - это дама, с которой ты завтра встречаешься. Нагасаки. "Вашингтон пост". Вспомнил?
Теперь - из-за Аманды - рассердилась на меня и Ванда.
-- Ее зовут Аманда? -- сказал я. -- Я запомнил только фамилию, трагическая! А она и не называла имени: я, говорит, мисс Нагасаки.
-- Допустим! -- допустил директор, чего стенографистка делать не собиралась. -- Допустим, как говорили древние! Так что же ты скажешь мисс Нагасаки?
Я подумал, но решил сказать правду:
-- Скажу ей правду! -- и уточнил. -- Выложу мою жалобу.
-- Ну, валяй! -- поправился он в кресле. -- Выкладывай!
Поудобней расположился и я. Ухватился за громоздкий булыжник жалобы внутри себя, набрал в легкие воздух и начал - без иронии - со слов: "Как говорили древние..."
Древних - по окончании моей речи - упомянул и он. Пока, однако, я произносил эту речь, а стенографистка Ванда ерзала на стуле и недружелюбно поглядывала на меня, - Уик не только ни разу не шелохнулся, но ни разу не отвел взгляда от своих веснушчатых рук, которые держал скрещенными на столе. Трижды - пока я выкладывал жалобу - на верхнюю кисть приземлялся неизвестный мне крылатый червяк и скреб директорскую кожу своими гадкими ножками. Уик не пошевелил пальцем и тут. Следить за выражением его лица было бесполезно, поскольку выражения на нем быть не могло. Ничего нельзя было определить и по осанке туловища: держалось впечатление, будто в кресле покоилась мумия гигантской крысы. Больше всего меня раздражало, что я не понимал - слушает ли он эту жалобу впервые или нет. На всякий случай, я рассказал обо всем, не только о том, что чтения солженицынской прозы следует либо прервать, либо представить ее не в качестве истории, а в качестве вымысла; рассказал даже о том, что "Голос" занимается шпионажем - посылает закодированные радиосигналы советским резидентам ЦРУ во время передач о нечистоплотности советской журналистики, - обо всем, что смыкало этот "Голос" с голосами моей родины, со всем тем, чем он громко возмущается. Когда я закончил жаловаться, Уик произнес: