-- Чем вам не угодил Израиль?! -- взорвался Гутман и обернулся к Марго, теребившую его за рукав. -- Что ты хочешь, Марго?
-- Я хочу сказать! -- сказала Марго и заволновалась. -- Этот грузин провокатор и антисемит! -- и шея ее покрылась красными пятнами. -- У него задание, я знаю грузин. Они все антисемиты! Не любят даже абхазов! А у абхазов - свои горы и цитрусы!
Гости сконфузились. Даже Гутман.
-- Знаешь, Марго, -- сказал Сейденман по-русски и поправил на голове ермолку, -- об этом судить не нам...
Возникла пауза, во время которой я повторил про себя свои слова и обнаружил в них смысл, хотя не понял - соответствует ли он моим убеждениям. Не разобравшись в этом, успокоил себя тем, что, если даже сказал сейчас правду, а эта правда не соответствует моим убеждениям, - все равно беспокоиться незачем, ибо что же еще есть свобода как не роскошь постоянно изменяться? Потом почувствовал как у меня взмокли подмышки, - свидетельство эротической природы творческого процесса: запах подмышечного пота, феромон, обладает, сказали мне, эрогенной силой, и каждый раз, когда я сочиняю, подмышки у меня влажнеют, что ввергает меня в смущение и уберегает от перечитывания написанного. Не только человек, но и книги рождаются в сраме, заключил я и решил это записать.
-- Пия, -- произнес я с опаской, -- что это за запах, чуете?
Она принюхалась и кивнула головой:
-- Да, кокосовый пирог! -- и, обернувшись к слуге с подносом, мотнула головой. -- Я на диете.
-- Я тоже! -- выпалил я из солидарности и пожалел.
-- Вам худеть некуда, -- сказала Пия.
-- Спасибо, но я не ем пирожного, -- соврал я. -- Говорят, пирожные сгубили больше евреев, чем антисемиты.
-- Да? Отдайте тогда мою порцию этой даме! -- указала она слуге на Марго.
-- Мою тоже! -- добавил я из солидарности и не пожалел. -- Кстати, Пия, вам ведь тоже худеть некуда.
-- Я уже месяц на диете.
-- Зачем?! И сколько потеряли?
-- Ровно столько же. Месяц!
Я рассмеялся. Рассмеялись все. Подняв голову, понял, что интеллектуалы хохотали над Марго: слуга опустил перед ней тарелку с тремя пирожными, Марго метнула на нас бешеный взгляд, а Сейденман опять сконфузился. Обстановку разрядил Бродман:
-- Мисс Армстронг, я вот подумал: а что если наш гость повторит свои слова перед вашей телекамерой?
-- Когда? -- спросила Пия.
-- Хоть сегодня. Через час.
-- Да? -- и повернулась ко мне. -- Выступите?
-- По телевизору? -- испугался я. -- О чем?
-- О том же, что говорили нам, -- ответил Бродман.
Отыгрывая время для раздумий, я решил отшутиться:
-- И опять без гонорара?
-- Тысяча долларов! -- предложил Бродман.
Воцарилась тишина.
-- Не сегодня, -- произнес я решительно. -- Акцент!
-- Полторы! -- и Бродман вытащил чековую книжку.
Сейденман опять сконфузился. Пия сжала мне локоть и - пока Бродман выписывал чек - шепнула на ухо:
-- Берите! Вы ему понравились!
В ответ я склонился к ее надушенной заушине:
-- А какое он имеет отношение к вашей программе?
-- Бродман?! Он ее содержит!
Через два часа, когда я вышел из здания телестудии с неотмытым гримом на скулах и с бродмановским чеком в кармане, на меня навалилась усталость. Исчезла она под натиском вернувшегося возбуждения. Сверху, из недозастроенного неба, из узких проемов между небоскребами, процеживался вечер, и это меня огорчило: я был против того, чтобы день закончился. Огорчало и то, что никто из прохожих меня не узнавал. Вошел в телефонную будку и, прочитав правила, ужаснулся цене за звонок. Потом вспомнил о чеке, снял трубку и позвонил домой. Жена и дочь уже спали. Я спросил брата смотрел ли он программу новостей с Пией Армстронг. Он не понял вопроса и заявил мне хмельным голосом, что я, должно быть, выпил. Хорошая идея, подумал я, повесил трубку и зашел в ближайший бар. Цены ужаснули, но, вдохновленный первым заработком, я заказал рюмку водки и посмотрел на часы. Через 30 минут мне надлежало вернуться к студии и встретиться с Пией. Я живу в Америке, сообщил я себе, но не нашел этому никакого продолжения.
-- За нашу страну! -- извинился я перед барменом.
Бармен разрешил:
-- Такой страны больше нету! -- и плеснул мне "Столичную". -- Даже здесь нету!
39. Перед пришествием Мессии все вздорожает
Пия оказалась несчастливым человеком. Об этом она объявила в Сентрал Парк по пути из телестудии домой, куда вела меня знакомить с мужем Чаком и с сыном. Меня раздирает двойственное к себе отношение, сказала она: унаследовав от мамы все, - внешность, повадки, голос и манеру речи, - от папы мне досталось только презрение к маме. Что же касается мужа, то - хотя и крупный инвестор - он после двухлетнего перерыва снова охладел к женщинам и спит с такими же, как сам, удачливыми инвесторами. Смутившись, я оглянулся по сторонам в поисках иной темы и увидел на тропинке прислушивавшегося к нам зайца.
-- Это заяц! -- воскликнул я, но Пия не удивилась, и я продолжил. -Что, впрочем, понятно, потому что это парк!
-- В этом парке водятся не зайцы, а белки, -- сказала она. -- А заяц сбежал из зеленой таверны.
-- Зеленой? -- переспросил я.
-- Ресторан тут такой - "Зеленая таверна": лучшее в городе рагу из зайцев! Не слышите запаха?
Я потянул воздух и снова услышал запах сирени.
-- Ингрид Бергман ходила только в "Зеленую таверну"! -- сообщила Пия.
-- Я как раз подумал, что вы похожи на нее, -- сказал я, пытаясь не думать о зайцах в желудке легендарной актрисы.
-- Лицом да. Но у меня ноги... Две гадюки с апельсинами!
-- Неправда! -- испугался я, но, не заметив вокруг ничего необычного, передразнил ее. -- "С апельсинами"!
-- Ну, с яйцами! -- засмеялась она. -- Со страусовыми!
Я ужаснулся. И снова стал озираться.
-- Смотрите, лошадь! -- и кивнул в сторону выскочившего из-за рощи пятнистого рысака, запряженного в белую колесницу, в которой - под красным козырьком - сидели вразвалку два жирных африканца в желто-синих робах и с черными тюрбанами на выбритых черепах.
-- Да, -- подтвердила Пия, -- это прогулочный фаэтон для романтиков. Я вас как-нибудь прокачу.
-- Нодар! -- услышал я вдруг мужской голос, но не нашел его. -- Сюда, сюда, в колесницу!
Присмотревшись к колеснице, я разглядел на облучке крохотную фигурку мужчины по прозвищу Клоп, которого в последний раз встретил 15 лет назад в Петхаине.
-- Это Соломон! -- воскликнул я и в возбуждении схватил Пию за локоть. -- Соломон Бомба!
-- Да, клянусь мамой, Соломон Бомба! -- подпрыгнул Клоп и придержал рысака. Рот у Соломона был забит золотыми коронками. -- Узнал меня все-таки! Клянусь детьми, это я и есть, Соломон Бомба!
-- Соломон! -- повторил я в радостном смятении и подступил к фыркнувшей лошади. -- Как живешь, Соломон?
-- Я прекрасно живу: лошадь, воздух, Нью-Йорк! У меня есть еще! Болеет сейчас, но хорошая лошадь, даже лучше этой, хотя лесбиянка! Но это здесь модно! А ты - давно? -- кричал Соломон, свешиваясь с облучка и слепя меня золотой улыбкой.
-- Нет! -- прокричал и я. -- Сегодня!
-- Слушай, это здорово, что приехал! Клянусь детьми, это очень здорово! Здесь хорошо, это Америка! А кто это с тобой, жена?
-- Не моя, нет, это Пия! Она тоже живет в Америке!
-- Я ее прокачу в любое время бесплатно! Пусть только напомнит, что знает тебя! А хотите сейчас, а? Это заирцы! Я их высажу!
-- Нет, Соломон, еще успеем! Езжай себе с миром! Скажи только - когда придет Мессия?
Соломон громко рассмеялся:
-- Все еще помнишь, да? В Талмуде сказано так: хрен с ним, пусть себе приходит, но видеть его не желаю! Понимаешь? -- и, тряхнув поводьями, Соломон рванулся вперед, отчего тюрбаны на заирцах дрогнули и завалились за сиденье из белой кожи.