— Да. Не томи, дружок, говори…
— Да почему вы решили?.. — Не научился еще он врать, сержант этот!
— Насмерть?.. Говори!
Он сморщился, будто все зубы у него разом заболели, потом заставил себя, поглядел мне в глаза и кивнул:
— С шоссе под откос слетели… Ваша мама за рулем сидела. Если бы не пожертвовала собой, вместо вашего «Запорожца» автобус с детьми был бы под откосом… — он взял меня за локоть, еще тише сказал: — Я в ГАИ, конечно, еще недавно, но ваша мама прямо-таки героически себя вела!
— Она такая… А как это случилось? — еле выдавила я.
— На повороте перед Белоостровом из-за самосвала выскочил автобус с детьми, он их за город вез, да и тормоза, оказывается, не в порядке у этого автобуса были. Если бы ваша мама не освободила ему дорогу, погибли бы дети, двадцать человек!
— Высокий там откос?
— Метров восемь.
— «Запорожец» — закувыркался? — спрашивала и сама слышала свой голос, только как-то по-чужому непривычно он звучал, хоть и слова выговаривались четко; и тетя Шура все плакала, обнимая меня.
— Закувыркался… — И сержант понял: — Смерть мгновенная была.
— «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой…» — проговорила слова старинной песни тетя Шура, по-прежнему обнимая меня. — Я Лавровых, товарищ сержант, двадцать лет знаю. Если речь шла о жизни детей, они своей пожертвовали не задумываясь!
— Так оно и было! — подтвердил он, все прямо глядя мне в глаза.
— Где отец с мамой сейчас?
— В морге на Литовской, — он опять взял меня за локоть и придвинулся, следя за моим лицом.
— Любил Гриша свою Клавушку без памяти! — сказала тетя Шура. — Да и она его!..
— Могу я их видеть?
— Можете, — он все сильнее сжимал мою руку. — Мотоцикл у меня…
— Где?
— Вот, — он положил вторую руку на руль мотоцикла.
— Довезете меня?
Он кивнул, поспешно стал отстегивать брезент, закрывавший коляску. Я села, он спросил:
— Как вы себя чувствуете?
— А как вы бы себя чувствовали на моем месте?
— Да, простите… — И он резко включил двигатель.
А как мы с ним ехали до больницы, я не помню.
Отец и мама лежали на соседних столах в подвале, закрытые простынями. Сержант все держал меня за локоть, а я приоткрыла простыню и поглядела на маму. Лицо ее было в кровоподтеках, но даже сейчас, даже мертвая, мама была все так же красива. А отец будто улыбался даже слегка. Может, он успел понять, что дети в автобусе остались живы и что их с мамой смерть, значит, не, напрасна?
И тут я впервые заплакала, поцеловала отца с мамой.
Потом со мной разговаривал какой-то рыжий толстый мужчина, он оказался следователем, а еще после тот же сержант отвез меня обратно домой на своем мотоцикле.
Я походила по нашим комнатам; теперь они были уже совсем другими, чем всего несколько часов назад еще сегодня утром… И красивые гардеробы, и лакированный пол, и чистота подчеркнутая были теперь ни к чему.
После оказалось, что я позвонила домой Павлу Павловичу Куприянову, у которого отец когда-то начинал работать в бригаде, его старинному другу. «Оказалось», потому что я не могла вспомнить, как звонила, а у нас в квартире вдруг появились и Павел Павлович с женой, и Петька Гвоздев, подручный отца, и братья Силантьевы из отцовской бригады, и начальник цеха длинный Слонов, еще кто-то… И мне сделалось легче, а потом я даже заснула, когда Марфа Кондратьевна, жена Куприянова, уложила меня в кровать, сама села рядом.
Проснулась от звонка будильника, который тоже не могла вспомнить, когда завела, и автоматически прислушалась, не встали ли уже отец с мамой. Но в комнате родителей было тихо, и я разом вспомнила все… И тут уж наплакалась я, поняв наконец, какое страшное горе случилось.
Потом поняла, что все-таки полегче мне будет, если я пойду на работу, умылась, оделась — завтракать уже было некогда — и пошла. И проработала благополучно до самого обеда. Только Степан Терентьевич спросил меня:
— Ты не больна, Анка?
— Нет.
Да и остальные, я замечала, удивленно поглядывали на меня, чего это я сегодня такая молчаливая? А когда собирались в столовую и на заводе было уже тихо, я посмотрела на небо, на воду, на корабли и стрелы кранов и рассказала вдруг все… Леша молча обнял меня за плечи, а Валерий спросил удивленно:
— Чего же ты на работу-то пришла? Позвонила бы просто.
— А куда же ей было идти? — просто сказал Белов.
— В церковь? — вздохнул Патронов.
— Или в квартире одной от тоски заглохнуть? — спросил Алексей.
— И правильно, девочка, что к себе пришла! — сказал Степан Терентьевич. — Среди близких-то полегче.