На станции нас встретила карета, запряженная четверкой; кучер в живописном венгерском костюме размахивал огромным хлыстом. Мы сели в карету, и началась бешеная скачка. Мы мчались два часа по пескам и полям, в отсутствие всяких дорог. Невозможно даже представить, на что это было похоже! И все же, несмотря на тряску и качку, мне удавалось любоваться сельскими пейзажами и пасторальными деревнями, где на крышах домов гнездились аисты, а крестьяне щеголяли в красивых костюмах. Было очень жарко, и мы обрадовались, увидев наконец впереди замок и цивилизацию. На мне было розовое кембриковое платье и красивая розовая соломенная шляпка, обильно украшенная пармскими фиалками; помню, всю дорогу я мучилась вопросом, удастся ли мне произвести благоприятное впечатление на принцессу Клотильду. Она, вместе с мужем и дочерьми, приняла нас весьма сердечно.
Вскоре появился Фердинанд. Мне и сейчас кажется, что театр потерял в нем большого комического актера, потому что выглядит он так, будто ему самое место на сцене; ему наверняка понравится петь о себе и красиво ухаживать за актрисой, играющей принцессу. Поскольку считалось, что Фердинанд будет ухаживать за мной, он нарядился весьма живописно. Светло-серый костюм дополняла шикарная панама. Он то и дело постоянно размахивал холеными руками и демонстрировал дорогие кольца, которыми были унизаны его пальцы. Он принимал театральные позы, как Нарцисс, и продолжал рисоваться, пока не решил наверняка, что на меня произвели должное впечатление его великолепная фигура, его кольца и, последнее по счету, но не по значению, красивые желтые сапоги. Тогда он предложил прогуляться в парке при замке, и, конечно, я с готовностью согласилась составить ему компанию. Мама отправилась с нами из уважения к приличиям, но было очень жарко, и вскоре мы обогнали ее, сердитую и встревоженную, и маме пришлось оставить меня наедине с мужчиной, к семье которого она питала отвращение.
Фердинанд срезал несколько цветков и, сложив букет из красных и белых роз, заметил, указывая на них:
– Знаете ли вы, что эти розы и их листья составляют национальные цвета Болгарии? Разве не прекрасное сочетание?
– Очень красиво, – ответила я, напустив на себя притворную скромность.
– Кузина Луиза, хотели бы вы посетить Болгарию?
– О да, если она не слишком нецивилизованная.
– И это все, что вы можете сказать? – взволнованно воскликнул Фердинанд. – В таком случае говорить буду я! Я знаю вас достаточно давно, чтобы ценить ваши достоинства, я вами восхищаюсь… и мне так одиноко!
– Так женитесь, – легкомысленно посоветовала я.
– Я уже думал о женитьбе, но до последнего времени безуспешно, – ответил Фердинанд, – что и хорошо, потому что теперь я знаю, что только вы – та, кого я смогу полюбить.
– В таком случае, – ответила я с напускной серьезностью, – лучше будет сразу же заверить вас в том, что я вас не люблю, не смогу полюбить и не буду счастлива, став вашей женой.
– Ах, Луиза! – взмолился он. – Я сделаю для вас все, что угодно!
– Никакого толку из этого не выйдет, – ответила я.
– Но я вас так сильно люблю! – упорствовал он.
Я потеряла терпение.
– Кузен, – сказала я, – поймите же раз навсегда, что я никогда не смогу вас полюбить!
– C’est la première fois qu’une femme me dit cela[24], – воскликнул он. – Луиза, проявите же благоразумие! Вы только представьте себе все, что в моей власти вам дать!
– Я вполне сознаю ваши мирские преимущества, но вы никогда не сможете сделать меня по-настоящему счастливой. Послушайте, Фердинанд, – серьезно продолжала я. – Не сомневаюсь, вы хотите жениться на мне только потому, что я – австрийская эрцгерцогиня; слово «эрцгерцогиня» в вашем лексиконе подменяет собой любовь. Кроме того, вы обещали своим министрам вернуться в Болгарию помолвленным с одной из нас. Но я… за вас не выйду. Вам лучше обратиться к герцогу Пармскому и попросить руки моей кузины, Марии-Луизы. – Я развернулась и ушла, оставив его воплощением отчаяния.
Даже сейчас я живо представляю себе Фердинанда, которому предстояло объясняться со своими министрами; он стоял в саду, освещенном солнцем, среди розовых кустов, ломал свои большие белые руки и восклицал:
– Oh, Mon Dieu! Mon Dieu!
Позже в тот же день он умолял маму, чтобы та уговорила меня передумать, но мама ответила, доказав, что прекрасно знает меня:
– Если Луиза что-то вбила себе в голову, переубедить ее невозможно ни Богу, ни дьяволу.
В тот же вечер, за ужином, меня посадили рядом с болгарским лордом-камергером, графом де Бурбулоном, весьма интересным собеседником. Кроме того, Фердинанд привез с собой в свите несколько симпатичных молодых болгарских офицеров, с которыми я охотно разговаривала.