-Ты что?.. Даже и не думал... Ни одной капельки... Ей-богу... Совершенно трезв. Не веришь? Ну, так сейчас поверишь. Сядем. Ну, слушай...
В немногих словах рассказываю жене, как меня принял Монвиш-Монтвид и какой отвалил аванс.
- Это за что же? - перебивает жена.
- За "Рыжика".
- Это еще что такое?
- Это, брат, новый роман, мною придуманный, и называется он "Рыжик". Кличка беспризорного мальчика. Поняла?
- Не совсем.
Приходится подробно объяснить, как я второпях придумал название несуществующего романа и как в моем сознании уже зреет и наливается жизнью новая тема для детей.
- Понимаешь, Таня, предо мною сейчас открывается широкое поле литературной деятельности. Стану детским писателем. В этом нет ничего позорного. Толстой - и тот не брезгует... Да и вообще, - продолжаю я, - что мне дала литература до настоящего дня? Вот эту сырую яму, вот это убогое существование... А сколько неудач! Сколько незаслуженных обид!.. Какая бессмысленная тупая жестокость цензуры!.. Сосчитай: все мои рабочие рассказы запрещены. Такому же провалу подвергались и все мои произведения из еврейской жизни. А пьеса "Тюрьма"... Помнишь, когда я читал ее у Ходотова, артисты хвалили и заранее выбирали себе роли... И эта пьеса с девятьсот первого года лежит под прессом нашей проклятой цензуры...
- Погоди, Леша. Ведь я все это знаю. Напрасно нервничаешь. Садись лучше обедать. Сготовила самое любимое твое - мясные щи и котлеты с гречневой кашей. Видишь, как богато живем... А если тебе наш подвал невмоготу, так можно переменить.
В этот же день к вечеру переезжаем на Пески, где я снимаю сухую теплую квартиру из двух светлых и одной темной комнаты.
Снова вью гнездо, несмотря на зимнюю пору, и снова у нас уютно, тепло и на подоконниках цветы.
Пишу "Рыжика". Тема разрастается. Вспоминаю свое бесприютное детство, суровую жизнь моих сверстников и строю широкий многоликий сюжет, где живут, действуют, борются с судьбой малолетние герои, выброшенные из жизни.
Этот, созданный моим воображением, курносый "Рыжик" живет во мне и насыщает мою писательскую алчность. Неделями не выхожу из дому. Боюсь оторваться от рукописи. А там, далеко за нашими окнами, на окраинах столицы, в недрах металлургических заводов, зарождаются новые небывалые события. На табачных и текстильных фабриках вспыхивают забастовки.
Татьяна Алексеевна часто посещает Никульцевых, бывает у брата на Галерной и не забывает Евдокимова.
Почти ежедневно, в особенности поздними вечерами, когда отрываюсь от письменного стола, она мне рассказывает о сильных волнениях среди рабочих и о растущей безработице.
Чтобы не ослабить моего писательского настроения, я никуда не хожу, избегаю встреч, не читаю газет и даже не курю. Единственной связью с внешним миром является Татьяна Алексеевна.
В таком творческом напряжении нахожусь целый год, и "Рыжик", распухший до двадцати четырех авторских листов, закончен.
Прежде всего начинаю курить, безустали гуляю, захожу к оставленным на время друзьям, с независимым видом заглядываю в редакции газет и журналов, а иногда захожу "на минутку" к "Давидке", где среди богемной братии провожу время, и поздно ночью, нагруженный пьяной радостью, возвращаюсь домой.
За последнее время в городе, а в особенности на окраинах, много говорят о каком-то священнике Гапоне.
Татьяна Алексеевна рассказывает, что он очень хороший проповедник. На темные массы он действует гипнотически. Среди малосознательных рабочих пользуется большой популярностью, а у революционно настроенных групп молодой священник вызывает подозрение.
Странным кажется то обстоятельство, что Гапон совершенно свободно проникает .не только в жилища рабочих, но и в места общественные и даже на заводы. Кроме того, речи Гапона своей смелостью и резкой критикой, направленной против министров, подкупают слушателей; всюду, где он выступает, он находит многочисленную аудиторию, внимательную и благодарную.
- Завтра, в двенадцать часов, - говорит Татьяна Алексеевна, - Гапон выступает около нас, в народной столовой. Знаешь, на Второй Рождественской? Если хочешь, пойдем послушаем...
Охотно соглашаюсь. На другой день в назначенный час идем на собрание.
Небольшая улица полна народу. С большим усилием удается нам протиснуться к входу. Деревянная лестница, ведущая в столовую, скрипит под напором толпы. Того и гляди, не выдержит тяжести и рухнет.
На дворе злой мороз в двадцать градусов, а здесь так жарко и душно, что хочется уйти отсюда, пока не задавили.
Женщины по количеству занимают тут первое место, но не мало и мужчин. Бабы в байковых и вязаных платках, в ватных кацавейках, в огромных валенках, а некоторые с грудными детьми на руках, взволнованные, распаренные и озлобленные, неудержимо прут вперед и на трудном пути своем роняют проклятья.
Далеко впереди, на возвышеньи, вырисовывается фигура молодого священника в черной рясе, с небольшой черной бородкой и не совсем длинными волнистыми волосами, ниспадающими на шею. На груди маленький крест с распятием. Бледной рукой отец Гапон во время речи дотрагивается до креста. На красивом лице спокойствие, но черные глаза полны пламени.
Вслушиваюсь в проповедь. Дикция ясная, отчетливая.
Голос низкий, грудной и мягкий. .
- Все, происходящее на земле, - говорит Гапон, - имеет временный характер. Сегодня мы живем по законам, установленным правительством нашего царя, но завтра по требованию народа эти законы могут измениться, и наша жизнь будет иной и совсем не похожей на жизнь сегодняшнего дня. Вот почему народу надо пойти к царю не вооруженному злобой, а с открытой душой и любвеобильным сердцем.
- А ежели царь нас не примет? - раздается из толпы женский голос.
Гапон вздрагивает от неожиданности, потом выпрямляется, обдает слушателей искрами вспыхнувших глаз и отвечает твердо и уверенно:
- Тогда мы скажем - в России нет царя!..
Густым одобряющим гулом отзывается собравшийся народ. Свобода действий и поразительное полное отсутствие полиции и охранки, никогда не слыханные так открыто по своей смелости речи - все это взятое вместе создает вокруг имени Гапона легенды, полные надежд и упований. .
Новый год мы с женой встречаем дома, встречаем скромно, за неимением лишних средств.
"Рыжик"-вышел в свет тремя маленькими томиками.
На видном месте стоят они у меня на самодельной полке в количестве семидесяти пяти авторских экземпляров. Это все, что осталось от труда моего в смысле реальных благ.
Но "Рыжика" я люблю и втайне горжусь им.
Бьет двенадцать часов. Мы торжественно встаем с двумя бокалами, наполненными игристым, но дешевым, донским шампанским.
Чокаемся, выпиваем, целуемся и создаем хорошее настроение улыбками влюбленных. Но и в этот праздничный час, когда успеваем побывать в прошлом, поделиться воспоминаниями о первых наших встречах, о трепетно зарождавшейся близости и о многих иных сладких мгновениях нашего молодого счастья, - мы незаметно снижаемся с высот минувшего и вплотную подходим к нашей действительности.
И снова выступает Гапон с его страстными призывами итти к царю с петицией, покрытой сотнями тысяч подписей. Опять говорим о безработице, об умирающих от голода детях, о забастовках, жестоко подавляющихся, и о наших личных невеселых делах, с какими мы вступаем в новый девятьсот пятый год.
- Василий Евдокимович, - говорит Татьяна Алексеевна, - просит нас быть у него в субботу восьмого числа. А от тебя он хочет получить обещанное.
- Что обещанное?
- Уже забыл!.. Хороший революционер... Ты же хотел написать прокламацию о встрече нового года. Ведь у тебя в голове все было.... Ты хотел показать, как встречают новый год в Зимнем дворце и как этот новый год празднуют безработные...
- Помню, - перебиваю я. - Но я же опоздал...
- А Василий Евдокимович говорит, что это ничего не значит..
Я соглашаюсь, тем более, что до, восьмого времени много.
Никогда еще у Василия Евдокимовича не было так тесно, как сегодня. Не только комната, но передняя и кухня переполнены доотказа. Обсуждается вопрос о завтрашнем дне: итти или не итти к царю.
- Нельзя поверить в движение, возглавляемое попом! - слышится высокий голос Лямина.