- А, знаю, знаю...
- Ну, так слушай: если мы вырвем этих крючков штук десять, нам за них дадут четыре гроша, а если больше снимем, то цельную злоту дадут.
Мотеле меняется в лице.
- А разве это можно? - спрашивает он, чуть дыша.
- Почему же нельзя? Ведь никто знать не будет. Пойдем сейчас за угол: там низкие ставни. Я покажу тебе, как их надо снимать.
Нетерпение мое растет; я уже вижу торговца железом, отсыпающего нам монеты, ощущаю вкус горячих пирогов, а страх вдувает в сердце холод, и меня лихорадит.
С первым крючком вожусь долго: боязнь попасться мешает мне, но потом привыкаю, и крючки уже сами лезут в руки.
К вечеру на всей Приречной нет ни одного крючка, и ветер хлопает ставнями, как слон ушами. Хозяйки в отчаянии. Стараются заменить крючки веревочками, но ничего не выходит. А мы с Мотеле сидим на дне Черной балки, уписываем пироги с ливером и вслух мечтаем о том, как мы обескрючим весь город и станем богатыми.
Но мечты наши не осуществляются: домовладельцы зорко стали следить за ставнями, и нам страшно даже близко подойти. А тут еще с каждым днем становится холодней, и босые ноги трескаются от стужи. Есть совсем нечего. Отец Мотеле ничего не зарабатывает: свадеб нет.
Никто не хочет жениться.
Голод и холод напоминают мне, что я умею делать арабские мячи. Дело самое простое: весной, когда коровы роняют шерсть, я подхожу к любой из них и руками вырываю, сколько мне нужно, а затем эту шерсть мочу в реке и делаю из нее шарик. Потом нахожу старые калоши, срываю с них резину и разрываю ее на узенькие полоски. На комок шерсти я туго наматываю резиновую лапшу, закрепляю конец - и мяч готов. Он тверд, тяжеловесен и хорошо подскакивает.
- Знаешь что? - говорю я Мотеле. - Давай арабские мячи делать и гимназистам продавать.
- Они нас не подпустят, - уверенно говорит Мотеле.
- Почему?
- Им родители запрещают знакомиться с сиротами.
- Ничего... А мы издали покажем им, как подпрыгивают наши мячи, и... И еще: у меня имеется один знакомый гимназист, Иосифом зовут, богатый, - моя мама служила у них кухаркой... Но вот беда: у коров теперь шерсть крепкая не вырвешь...
- А у нас есть шерсть, - говорит заинтересованный Мотеле и кулаком вытирает мокрый нос.
- Где у вас шерсть?
- На чердаке лежит. Осталась от покойной козы.
Мы с воодушевлением принимаемся за дело.
Блестит недолгое осеннее солнце, и как будто становится теплей. На свалке много ребят. Все ищут старых калош и все лезут к нам в компанию. Один мяч очень удался, а второй никуда.
В полдень идем с Мотеле в город искать покупателей. За нами тянется ватага оборвышей. На Малой Бердичевской улице, неподалеку от гимназии, выбираем солнечное местечко и ждем появления гимназистов.
- Шимеле, ты с ними будешь говорить по-русски? - спрашивает Мотеле, знающий только два русских слова: "караул" и "беги".
- Конечно, по-русски, - отвечаю я, - дороже дадут.
Последнее я прибавляю в виде оправдания, потому что некоторые матери запрещают своим детям играть со мною из-за того, что я плохо говорю по-еврейски, а хорошо по-русски.
- На этом мальчике, - говорят про меня взрослые, - нет ни одной еврейской точки.
Наконец показались маленькие гимназисты-приготовишки.
Среди них узнаю Иоселе Розенцвейга. Он должен меня знать, потому что я два раза приходил на кухню к моей маме, когда она у них служила.
Перебегаю улицу и в сильном смущении обращаюсь к маленькому человечку, осыпанному медными пуговицами.
За спиной у него ранец.
- Господин Иосиф, - вежливо обращаюсь к нему, - не хотите ли купить арабский мячик? Смотрите, как он скачет...
Я изо всей силы перед самым носом Иоселе бросаю мяч о камень, и он у меня подпрыгивает выше одноэтажного дома.
Вмиг нас окружает толпа приготовишек. Мяч беспрерывно взлетает на воздух. Мое изделие имеет успех.
- Вот так мяч!.. Крепче камня!..
- Таким мячом собаку убить можно.
- Сколько хочешь? - спрашивает Розенцвейг.
- Десять грошей, - выпаливаю я.
- Ого, как дорого! - раздаются голоса.
- Хорошо, пойдем к нам... я маме скажу... А ты подождешь у калитки.
Я делаю знак Мотеле, чтоб следовал за нами.
Всю дорогу Иоселе играет мячиком, а затем он выходит на середину мягкой немощеной улицы, останавливается, движением плеча поправляет ранец, приседает для размаха и бросает мячик вверх. Мяч взлетает, но не очень высоко.
- Не так надо, - говорю я, - тебе ранец мешает, и сила у тебя деликатная. Дай-ка сюда... Сейчас покажу.
Крепко сжимаю левой рукой мячик, наклоняюсь лицом к земле, руку опускаю к ногам и гибким движением всего тела откидываюсь назад и бросаю мяч в небо. Черный шарик отвесно несется ввысь, а мы трое запрокидываем головы и с открытыми ртами следим за черной точкой. Мяч звонко падает на землю и подскакивает сажени на две.
Тогда я ловлю его одной рукой. Иоселе, белокровный и безгрудый, смотрит на меня с явным почтением.
- Видал, как у нас бросают?..
Чувствую свое превосходство и с вежливого тона перехожу на покровительственный.
Красивый белый дом с колоннами и высокие зеркальные окна.
Здесь живут Розенцвейги. Моя покойная мать уверяла, что Розенцвейги ее дальние родственники, но почему-то никто верить не хотел.
Мы долго стоим у калитки. Терпение лопается.
- А он не может зажилить мяч? - плаксивым голосом спрашивает Мотеле.
У меня тоже такие мысли, но я еще креплюсь.
- Пусть только посмеет! Все окна перебью...
Наконец калитка открывается, и мы видим кепку покупателя.
- Иди к нам, - приглашает меня Иоселе.
Наскоро уговариваю Мотеле подождать, а сам перелезаю через высокий порог калитки.
В просторном светлом сарае, куда привел меня Иоселе, вижу еще одного гимназиста - Якова, родного брата Иоселе. Он первоклассник и очень гордый человек.
- Сделай и мне такой мяч. Можно даже побольше, - серьезно говорит он, обращаясь ко мне. - А пока получи мои пять копеек: это я за него плачу. Завтра принесешь мой мяч, - еще получишь.
Мы с Мотеле счастливы. Едим вкусные гороховые лепешки, греемся в косых сентябрьских лучах и мечтаем вслух о нашем прекрасном будущем, когда наделаем тысячи тысяч мячей.
Дни стоят такие теплые, такие светлые, что мы, маленькие солнцееды, живущие на дне Черной балки, убеждены, что лето вернулось, и скоро потеплеет река, и мы снова начнем купаться.
Мы с Мотеле ищем старых калош. Желание заработать заставляет нас поднимать глубокие пласты мусора.
Мы до того измазаны, до того грязны, что даже наши товарищи по свалке смеются над нами.
- Если бы вы, - говорит один из них, - не были бы евреями, вас можно было бы принять за свиней...
Нам не везет: трудимся напрасно. Калоши, видимо, вывелись. Я в отчаянии. Досада гложет меня. Я так уверял товарища, что мы весь Житомир засыпем арабскими мячами, что мы будем сыты доотказа, что нас взрослые станут уважать, а в результате - ни одной старой калоши...
И вдруг новое предприятие. Наверху Черной балки, на самом краю обрыва, неожиданно появляются два гимназистика, и в одном из них я узнаю Иоселе Розенцвейга.
- Як тебе! - кричит сверху Розенцвейг.
В голосе слышатся слезы, и я лечу к нему.
- На нас напали первоклассники... Избили и кепки ногами измяли...
Йоселе плачет. Кепки у обоих изрядно пострадали.
Мною овладевает желание подраться.
- А где они?
- На Чудновской улице... Спрятались и ждут нас...
- Сколько их?
- Шестеро...
Пробегаю глазами по моей армии. Кроме меня и Мотеле, имеется еще Срулик - сын сапожника, хорошо на кулачках дерется.
А вот еще Лейбеле - сын печника, крепкий бутуз, грудастый и здоров бороться.
- Кто на выручку? - спрашиваю я.
Все согласны. План придуман быстрый и простой: Йоселе с товарищем идут по Чудновской улице, а мы, как будто посторонние, шагаем по другой стороне и даже не глядим на них.
Драка завязывается немедленно, как только вступаем на Чудновскую улицу. Из ворот первого дома выбегает небольшая кучка гимназистов, вооруженных линейками.