— Холера тепло любит, — откликается белобрысый парень, первый заговоривший со мной.
Наступает молчание. Люди чешутся, поднимаются, оглядывают золотисто-розовый простор и готовы разбрестись в разные стороны.
Скоро порт, убитый эпидемией, совсем обезлюдится.
Поднимется горячее солнце, осветит безжизненный берег, и я останусь один.
Но вот с городской крутизны спускается человек.
Одет он в чесучовую тройку с массивной серебряной цепью поперек жилета и с румяным круглым лицом, украшенным черными усами с завитыми кончиками.
Спустившись к берегу, он делает призывный жест рукой.
Бездомовники, проведшие ночь под открытым небом, с торопливой услужливостью и голодной жадностью бросаются к нему. Так воробьи слетаются на свеже-дымящуюся кучку, оброненную промчавшимся рысаком.
— Сколько вас? — задает вопрос пришедший. — Всего десять человек? Маловато…
— Холера многих передушила… Вот и мало нас, — отвечает за всех одноглазый, недавно ворчавший на солнце.
Люди чуют заработок и воскресают. Поднимаются бороды, радостью загораются глаза, и вызванные надеждой улыбки ширят лица.
Наша случайно сбившаяся артель узнает, какая работа предстоит нам. С лесной баржи Максимова надо перебросить на баржу восемьсот бревен. Сделать это следует немедленно, чтобы к вечеру баржа могла отчалить.
Начинается торг. Быстрый, отрывистый и со стороны нанимающихся уступчивый.
— Что вы, господин хороший… Разве можно за пятерку такую махину поднять?
— Максимов — лесной царь, можно сказать… Для такого миллионщика еще один целковый плевое дело…
— Насчет срока не беспокойтесь…
— Выполним вчистую…
— Уж постараемся для вашей милости…
В неуверенных звуках голосов слышится мольба. Измученные голодом просят за кусок хлеба принять их мускулы, пот и здоровье с такой настойчивостью, как будто предлагают ничего не стоящую вещь.
Вот и знаменитая лесная биржа Максимова. Между Нахичеванью и Ростовом, захватив безбрежное пространство, разметались лесные склады всевозможных древесных пород.
Оранжевые блики взошедшего солнца играют и горят на бесчисленном множестве досок, бревен, брусков, стоек, шпал, сухих выгнутых оглобель, дуг, осей, втулок и на фанерах, уложенных в высокие штабели.
И здесь, где с помощью миллионов Максимова собраны богатейшие лесотовары со всего Кавказа, не видно людей. Лишь кое-где покажется приказчик в сапогах бутылками или с высокой палкой в руке, печальной тенью проскользнет седобородый сторож.
Наниматель подводит нас к длинному штабелю коротких бревен, потемневших от времени. Одноглазый, возложивший на себя обязанности артельного старосты, берет обеими руками конец одного бревна и приподнимает его.
— Ого-го!.. Вот так бревнышко!.. Пудика четыре с довесом…
— Известно, горный дубняк… Кишки оборвешь, — замечает один из нас коротконогий человек с широкой спиной и бородкой цвета жженого кирпича.
Начинается обычная переторжка, но наниматель непреклонен и прибавки не дает.
— Ежели постараетесь и к закату кончите, по косушке на брата отпущу, заявляет он.
Поденщики конфузливо опускают головы и соглашательски покашливают.
Приступаем к работе. Сначала бревна кажутся мне довольно легкими. С деревом на плече мерным шагом, следуя за одноглазым, спускаюсь на берег, по гибкой доске, служащей трапом, поднимаюсь на баржу и движением всего тела сбрасываю бревно.
Приближается полдень. Солнце, идя к зениту, пламенем обжигает землю. Усталость сковывает движения. С трудом переставляю ноги.
Непосильной тяжестью ложится каждое бревно. Боюсь упасть.
Головокружение и постоянный звон в ушах убивают мысль. Ни о чем не думаю, но для меня становится совершенно ясным, что, если не прекращу этого движения, я упаду вместе с грузом, и это будет последним падением в моей жизни.
— Эй, ребята, шабашуйте на обед!.. Будя…
Узнаю голос одноокого и первый опускаюсь на землю.
Перед вечером, когда от домов ложатся длинные тени, я по боковым уличкам возвращаюсь домой.
В Аечах ощущаю тяжесть бревен, а в икрах — нестерпимую боль.
Через силу волоку ноги. Хорошо бы сейчас упасть в прохладную темноту и уснуть навсегда…
На другой день перед обедом Федор Васильевич рассказывает мне:
— Вас встретила Анюта. Вы отдали ей сорок копеек и, покачнувшись прошли в чуланчик и там улеглись. Жена сказала мне, что вы очень пьяны. Сегодня рано утром я хотел поднять вас и уложить на мою постель, но вы на просыпались… Что с вами такое случилось?
— Я избит… Меня в продолжение двенадцати часов били тяжелыми бревнами по спине и ногам… И за это от щедрот Максимова получил полтинник.
Глаза Христо наполняются влагой.
— Напрасно все это… Какой вы поденщик… Тут сноровка нужна… А вот я, — продолжает портной, — сегодня мерку снимал с редактора новой газеты и рассказал про вас и стихи наши вручил ему.
— И он взял?
— Конечно, взял. Человек он, на мой вкус, хороший. Носит очки, бородка клинушком, в разговоре обходительный. Вчера вышел первый номер газеты. Почитал я. Хорошо пишут… Фамилия редактора Розенштейн, а подписывается Пикквик. Что это означает?.Уж не птица ли?
— Нет, — отвечаю я, — птица пингвин будет, а это что-нибудь другое…
Обед приготовлен на мои деньги. Сегодня впервые ем без стеснения. И сегодня глаза хозяйки не колют меня.
Перед вечером, когда ребятишки убегают на улицу, а мать уходит на речку полоскать белье, мы с Христе усаживаемся на каток и предаемся мечтам.
Пестрой вереницей проходят заманчивые образы, созданные нашей неистощимой фантазией. В удачах, выдуманных нами, Христо великодушно уступает мне первое место, и мы говорим о том, что будет, если редактор напечатает мои стихи.
Вначале из скромности стараюсь внушить Федору Васильевичу уверенность, что его стихи тоже будут напечатаны, но он безнадежно машет рукой. Тогда все лучи предстоящей славы освещают одного меня, и мы незаметно входим в другой мир, где нет сомнений, жалкой борьбы из-за куска хлеба и обидного невежества.
— Я всеми признанный поэт. Меня читают и заучивают наизусть. Мне платят деньги. Мы — вся семья Христо и я — переезжаем на другую квартиру. У меня отдельная комната. Когда сочиняю, детишкам запрещается ко мне входить. Христо собственноручно шьет для меня совершенно новый костюм. Наша жизнь расцвечивается такими радостями, что мы приходим в себя лишь в тот момент, когда Анюта, вернувшись с реки, ставит корзину с бельем на край катка и всплескивает руками:
— Вы все болтаете… О господи…
Но вот наступает день, когда наши мечты понемногу начинают осуществляться. Сегодня в полдень Христо, скроив и сметав заказ, уходит в редакцию для примерки.
С этого момента начинаю считать минуты. Мое нетерпение разрастается с невероятной силой. То и дело выбегаю на улицу — не покажется ли вдали грузная фигура Федора Васильевича. Стараюсь уверить самого себя, что ничего не получится — редактор со смехом вернет стишки.
Подумаешь, какие нашлись поэты… Прежде всего надо ознакомиться с грамматикой, а уж потом лезть в Кольцовы да в Некрасовы… Нет, не надо быть смешным и думать о невозможном…
На коротенький срок мне удается погасить надежду, но мечты сильнее моей воли, и грезы снова загораются в моем взволнованном воображении.
Возвращается Христо. Издалека вижу его, быстро ухожу обратно во дворик и не без усилий придаю своему лицу равнодушное выражение, но в то же время ищу на его лице радость удачи.
Но Христо тоже немного играет. Он тяжело отдувается, сбрасывает заказ на каток, издает глубокий вздох, медленно вытирает вспотевший лоб, а потом достает из кармана скомканную пачку наших стихов и говорит печальным голосом.
— Вот… Вернули… Не подходят, говорят…
У меня сжимается сердце, хотя лучшего ответа я и не ждал. — Да, писать стихи — не щи хлебать, — говорю я, низко опустив голову.
Христо подходит ко мне и ласково кладет руку на мое плечо.
Взглядываю на Федора Васильевича и вижу в его больших, немного выпуклых глазах знакомые блестки смеха.