Мне трудно справиться с такой темой. Надуманность сюжета, слабая техника письма, убогий стиль и враждебные отношения с грамматикой мешают мне стать свободным творцом, каким должен быть писатель. Вот почему, когда сижу за рабочим столом, перед моим умственным взором нависает темная пелена, и неразгаданной тайной является для меня наш мир.
Горю желанием раскрыть человеческое сердце, рассказать о том новом и жутком, что сейчас живет во мне, волнует меня и острой болью растекается по нервам моим.
Татьяна Алексеевна все видит, понимает, сочувствует, но помочь не может.
Десятки раз перечитываю ей каждую страничку, исправляю, заменяю одни слова другими, извожу огромное количество бумаги и с тяжким трудом, доводящим меня до головокружения, медленно подвигаю вперед моего «Преступника».
Жена похваливает, старается всячески приободрить меня, а я грызу себя сомнениями, рву черновики и до боли напрягаю мозг, отыскивая новые слова.
В один из таких дней, когда «муки творчества» окончательно одолевают меня, Татьяна Алексеевна подходит ко мне, нежно проводит рукой по черным кудрям моим и говорит:
— Алеша, ты на меня только не сердись… Мне кажется, что если ты будешь сидеть вот в этой каменной трущобе, не видя людей и не общаясь с жизнью, то боюсь, что нe удастся тебе написать произведения большой ценности, как ты того хочешь. По-моему следует тебе ближе подойти к людям, к людям понятным и знакомым тебе с детства. Я говорю о рабочих…
— Как подойти?.. И что это может дать?
— Вот слушай: за Невской заставой живет мой старый друг и кум Василий Евдокимов… С ним я и хочу тебя познакомить.
— А какая от него польза?
— Очень большая. Он старый рабочий — модельщик Семянниковского завода. Человек передовой, начитанный и настоящий революционер. Мой Коля говорит, что Евдокимов и сейчас является агитатором. Мне хочется возобновить с ним прежние отношения.
— Если так, то это интересно. Он, значит, подпольщик? Великолепно!..
— Но прежде я должна одна к нему съездить. Надо поговорить, разузнать, а потом уж приехать с тобой.
— Хорошо. Я согласен…
В первое же воскресенье Татьяна Алексеевна отправляется в путь.
Остаюсь наедине с моим «Преступником».
Я среди рабочих-революционеров.
На небольшом пустынном поле между Стеклянным и Семянниковским заводами стоит небольшой, похожий на деревенскую избу, ничем не огороженный домик Евдокимова. Надо хорошо знать дорогу, чтобы найти это жилище, спрятанное в густом осеннем сумраке наступающего вечера.
Меня ведет Татьяна Алексеевна по извилистым и скользким тропам.
Поднимаемся по деревянным ступеням маленького крылечка.
Хочу постучаться в дверь, но Татьяна Алексеевна удерживает меня.
— Ты не знаешь… Погоди… Надо дать явочный знак…
Она два раза ударяет в дверь и после коротенькой паузы стучит в третий раз.
Меня слегка лихорадит от волнения. В моем сознании загораются слрва: «подполье», «заговор», «тайное собрание»…
Интересно и страшно!..
Медленно открывается дверь. Слышится мужской голос: — Татьяна Алексеевна?
— Да, но я не одна… Со мною мой муж…
— Очень рад, — слышу я все тот же мужской голос.
Мы входим в комнату, до отказа переполненную людьми.
Сколько лиц! Как блестят в скупо освещенном помещении эти серые, карие, голубые глаза!..
Но самое видное. место здесь занимает хозяин дома — плотный, среднего роста человек с широкой, выпуклой спиной, с мягким, немного расплывчатым лицом, окаймленным седой бородой клинушком и густыми серыми усами.
После небольшого перерыва, вызванного нашим появлением, собрание успокаивается, и Василий Евдокимович приступает к продолжению своей речи.
Собравшиеся сидят на. досках, положенных на табуретки, стоят вдоль стен и плотным кольцом окружают небольшой, овальной формы стол.
— Товарищи! — начинает оратор. — Из всего сказанного нам совершенно ясно, что фабрично-заводские рабочие всей России смело могут называть себя классом. Так ведь? Теперь посмотрим, товарищи, разница между нами и крестьянами?
Василий Евдокимович протягивает вперед свои тяжелые руки с пальцами, обожженными лаком, окидывает слушателей выразительным взглядом, а затем уже отвечает на вопрос.
— Это правильно!.. В самую точку попал, — вырывается у слесаря, сидящего в первом ряду, по фамилии Кудряшин, как узнаю впоследствии.
— Не мешай, дай договорить, — успокаивает Кудряшина его сосед, лысый человек с густыми черными бровями на желтом фоне высокого лба.
Василий Евдокимович продолжает:
— Товарищи, между нами и крестьянами розни быть не может, — нас объединяет нищета и жестокое бесправие. Так ведь? Давайте же, товарищи, вдумаемся в наше положение. Если мы, рабочие, поднимем крестьян на борьбу, то получится непобедимая, многомиллионная масса угнетаемых, поднявшаяся на малочисленный класс угнетателей. Спрашивается, кто победит? Победят все угнетенные под руководством рабочего класса. Угнетатели — слабее нас.
Раздается радостный смех и возгласы.
— Они-то сами, может, и слабые, да вооружение крепкое…
— Это верно — голыми руками не повоюешь…
— А повоюем! — возвышает голос Кудряшин и встает с места.
— Мы, — продолжает он, — без пороха взорвем их. Прекратим работу — и конец буржуям. Вся жизнь остановится. И вот тебе победа…
— Для начала и это неплохо, — замечает Василий Евдокимович.
Шумно становится в комнате. Крепнут голоса, и вспыхивают лица. Слова протеста и гнева взлетают над головами революционеров, загнанных в подполье.
То, что сейчас происходит, до того для меня ново, интересно и необычайно, что готов сам принять участие в этом человеческом горении.
Пытаюсь успокоить свои нервы и украдкой пожимаю руку жены.
На всю жизнь запоминаю выражение возбужденных лиц, вспышки глаз, сжатые кулаки и угрозы, кипящие на трепетных устах.
Пишу рассказ из рабочей жизни и впредь буду писать исключительно о рабочих. Таково мое твердое и непреклонное решение. С материалом, терминологией и различными сторонами рабочего быта знакомит меня Николай Ростовцев, родной брат моей жены и слесарь Орудийного завода, куда он недавно попал на работу.
Первый рассказ, озаглавленный «Рабочие руки», написан мною с большим подъемом и глубокой искренностью. Татьяне Алексеевне нравится, но в то же время она жалеет, что из-за цензуры я не могу коснуться более острых явлений жизни рабочих, а вынужден удовлетвориться описанием нужды, тяжкого труда, необеспеченности героев рассказа, не упоминая об основной причине этого сумрачного существования людей.
Василий Евдокимович, посетивший нас в первый же праздничный день, очень доволен моим рассказом.
— Хорошо делаете, — говорит он мне, — что пишете о рабочих. Пусть без политики, раз этого нельзя, но зато вы в читателях вызываете чувство жалости к обездоленным, а это уже очень много. Сначала человек пожалеет, потом призадумается, войдет в положение и наконец возмутится. Вот это нам и нужно. Чем больше мы привлечем сочувствующих, тем успешнее будет борьба.
Мне нравится этот старик. Заглядываю в его знающие и умные глаза, обвожу взором его массивную сутулую фигуру и его характерные для рабочего натруженные руки.
Мне хочется войти в его сознание и ощутить в себе его мысли, его стремления и все то, чем жив этот старый рабочий, обладающий пламенным сердцем истинного революционера.
Приходит Коля. Завязывается общая беседа. Брат рассказывает о том, как вчера на Русско-Балтийском заводе металлисты первой механической прокатили на тачке мастера Павлишина.
Василий Евдокимович смеется и укоризненно качает головой.
— Проучить негодяя следует, — говорит старик, — но нашему брату эти шутки дорого обходятся. В письме к путиловцам Ленин не советует прибегать к частичным и мелким выступлениям.
— Кто такой Ленин? — вырывается у меня вопрос.
Василий Евдокимович удивленно поднимает свои взлохмаченные брови, перекидывается взглядом с Татьяной Алексеевной, а затем отвечает: