— Mille pardons… Encore un moment et nous sommes desamis… А впрочем, позвольте представиться… Перед вами ближайший потомок известнейших негоциантов Морозовых, а если сказать короче, то я — ваш издатель.
Не знаю, как мне быть. Рассердиться, выгнать или пригласить сесть и вообще обойтись с незваным гостем повежливее. Босяк по выражению моего лица, должно быть, догадывается о моем колебании и в том же непринужденном тоне продолжает:
— Если у вас есть сомнение в том, что я ваш издатель, то могу мои слова подтвердить документами. Вы господина Геруца, наверно, хорошо знаете, раз доверились ему и заочно изволили подписать договор со мною?
Посетитель на наших глазах наглеет с невероятной быстротой. Он шумно опускается на стул и засовывает посиневшую от холода руку за пазуху, намереваясь вытащить оттуда документ.
— Бросьте, мне никаких бумаг не надо, — почти кричу я. — Вы лучше скажите, зачем вы сюда пришли и что вы от меня хотите?..
— Вот это я понимаю — настоящий тон, когда говорит обеспеченный человек с парнем, проводящим ночи под открытым небом. А что мне от вас надо, могу сейчас объяснить…
Назвавший себя Морозовым встает, дрожащей рукой проводит по всклокоченной бородке, весь уходит в свою ватную кофту и продолжает:
— Если вы действительно автор вот этих книжек, то вы лучше меня знаете, что мне сейчас нужно, а остальное вам подскажет ваше писательское сердце.
Мы с Татьяной Алексеевной обмениваемся многозначительным взглядом.
— Да; вы правы, — примиренно говорю я, — но, к сожалению, вы пришли ко мне в такой момент, когда я сам почти без денег…
Блеснув глазами и лихорадочно вздрогнув всем своим длинным тощим телом, мой необычайный издатель кладет томик на стол и шепчет:
— В таком случае будьте добры до конца и по-братски разделите ваше «почти» пополам…
Открываю ящик стола и отдаю последние три рубля.
Мы пожимаем друг другу руки, и Морозов уходит, оставляя на полу мокрые следы.
Вечером того же дня после долгого отсутствия приходит к нам Геруц. Этот маленький суетливый человек еще из передней кричит:
— Вы дома, господин Свирский!?. Вот это превосходно…
Выхожу из комнаты и вижу бородатого карлика. Он торопливо двумя руками подбрасывает свою шубу, стараясь накинуть ее на крючок вешалки, но это ему не удается. Приходится помочь ему, хотя я зол на него за посещение Морозова.
Геруц прикладывается к ручке Татьяны Алексеевны, здоровается со мною, хватает туго набитый портфель и глазами, и бородой, и всем своим маленьким туловищем приглашает нас в мою рабочую комнату.
— Вы мне хотите что-то сказать? — спрашивает меня Геруц, первый подойдя к письменному столу. — Вы мне сегодня не нравитесь… Вы какой-то злой… Почему, а?..
Геруц с его развязным тоном становится мне противным.
— Сегодня, — говорю я, — меня посетил издатель «Погибших людей»… Зачем вы меня обманули?.. Неужели за то, что я был доверчив?!.
Мои глаза скользят по плешивому темени. Геруца, сталкиваются с недоуменным и, как мне кажется, сердитым взглядом Татьяны Алексеевны, и я окончательно свирепею.
— Так обмануть!.. Поставить меня в такое дурацкое положение!.. Выбросить на рынок тысячи книг моих за сто рублей!.. Подсунуть мне поддельного издателя!..
— Превосходно… Превосходно… — перебивает меня Геруц. — Но вы ничего не знаете… Дайте мне объяснить… Сейчас все будет ясно… Я вам принес много радостей… Сейчас покажу…
Наступает минутное молчание. Геруц садится на стул, ставит свой портфель на колени, раскрывает его и запускает ладонь в бумаги.
Мы с Татьяной Алексеевной также усаживаемся.
— Вот вам первая радость…
Он вынимает какие-то типографские сттиски, кладет их на стол, разглаживает рукой, а затем достает бумажник, вытаскивает четыре кредитные бумажки по двадцать пять рублей и, подняв на меня глаза и бороду, говорит:
— А это вторая радость. Ну, что скажете? Превосходно? Да?.. Это все ваше. По договору, — продолжает он, — я обязан платить вам, когда покрою все расходы по изданию, но я хочу с вами еще много дела иметь, а потому вношу раньше срока. Получите. Превосходно? А?
Геруц протягивает мне сто рублей.
Татьяна Алексеевна поощрительно кивает головой, и я принимаю деньги не без удовольствия.
— А вот это появится завтра в газете «Новости». У метранпажа выпросил для вас. Читайте, — заканчивает Геруц, ударяя ладонью по оттискам.
Я и Татьяна Алексеевна наклоняемся над столом и читаем похвальный отзыв о моих «Погибших людях».
От моего недавнего негодования следа не остается. Я радостно взволнован и до того счастлив, что готов обнять этого маленького и милого жулика.
— Кто написал? — спрашиваю я.
— Сам Скабичевский, — торжественно отвечает Геруц. — А теперь, продолжает он, — мы будем с вами иметь превосходный разговор. Давайте издадим еще одну книжку. Без издателя давайте. Сами напечатаем, сами продадим и сами деньги получим. Превосходно? Да? У вас наберется рассказов на книжку? Ну, и превосходно!.. А какой вы сейчас пишите рассказ?
— «Смертная казнь» называется — отвечаю я.
Геруц вскакивает с места.
— «Смертная казнь»… Так это же хлеб!.. Не правда ли, мадам, ведь это же превосходно? — обращается он к Татьяне Алексеевне.
— Прежде всего надо написать. Потом неизвестно, пропустит ли цензура, с обычной серьезностью отвечает Татьяна Алексеевна.
Зато я немедленно даю полное свое согласие и твердое обещание завтра же закончить «Смертную казнь».
Когда нам изредка улыбнется судьба и в доме заведутся деньги, мы обычно отмечаем этот клочок нашего успеха таким образом: отправляемся в кондитерскую Андреева, выпиваем по: стакану шоколада с бисквитами и ласкаем друг друга влюбленными глазами.
Так поступаем и сегодня.
Мы идем по Невскому. Погода отвратительная. С взморья дует жестокий ветер, и жители столицы ждут сигнального выстрела, извещающего о начавшемся наводнении. Но мы с Татьяной Алексеевной чувствуем себя неплохо. Плотно прижавшись друг к другу, мы бодро движемся среди густой толпы пешеходов и весело разглядываем сверкающие витрины магазинов.
— Смотри, здесь даром снимают литераторов, — тихо говорит Татьяна Алексеевна и останавливается перед фотографией Здобнова.
Там четко, черным по белому написано: «С гг. литераторов плата не взимается».
— Что это значит? — спрашиваю я.
— Сама не знаю, — отвечает жена, — но думаю, что зря фотограф этого не станет делать. По всей вероятности, он торгует карточками всяких знаменитостей.
— Значит, не про нас закон писан?
— Надо полагать, что так.
Идем дальше.
Однако мы оказываемся чересчур скромными — на другой день я получаю пригласительную карточку от фотографа Здобнова. Меня просят сняться.
Внимательно рассматриваю конверт, почтовый штемпель и адрес.
Да, это именно меня приглашают.
Теплая струя радости ласково прикасается к моему удовлетворенному самолюбию, и впервые за всю мою жизнь ощущаю себя человеком, занимающим свое собственное место на свете.
Всерьез начинаю чувствовать себя писателем, и сознание собственного достоинства крепнет во мне с каждым днем. Да как же иначе? Меня начинают замечать. Появляются статьи и отзывы о «Погибших людях», подписанные Скабичевским, Амфитеатровым, Скрибой (Евг. Соловьев), Измайловым и многими другими.
Ко мне заходит среднего роста плотный человек с рыжей бородкой и просит подарить ему для его коллекции мою фотографическую карточку. Зовут его Федор Федорович Фидлер. Он учитель немецкого языка в гимназии Гуревича и переводит на немецкий язык наших поэтов. Его знают и любят все современные писатели. Ежегодно четвертого ноября в день рождения к Фидлеру на квартиру собирается вся петербургская пишущая братия, от самых знаменитых и до начинающих, вроде меня.
Редактор «Нивы» В. Светлов осведомляется, не дам ли я для журнала какой-либо рассказ. От Иноземцева, секретаря только что открывшейся газеты «Биржевые ведомости», присылают письмо с приглашением притти для переговоров о моем сотрудничестве.