Жизнь Тарасевичей мне понятна и близка. Понимаю, что бедность заставляет их жить в подвале и пить чай вприкуску. Но эта бедность освещена всеобщей мечтой о «большом заказе». И вот когда будет получен заказ и когда Тарасевич заработает много денег, тогда жизнь изменится: снимут светлое, сухое помещение, наймут подмастерьев и каждый день станут есть мясо. Откуда явится заказ — никто не знает, но вся семья верит в это чудесное завтра, и в ожидании лучшего они бодро переносят нужду, весело «жартуют» над постными щами и над «братской могилой», как называет свой подвал сам Тарасевич.
9. Неожиданное событие
Зима в Одессе гостит недолго: дыхнет море теплом, и мякнет снег, и снова звенят по камню железные шины биндюг, и высекают искры из обнаженных мостовых мчащиеся рысаки собственников. Все выше и выше плавает над городом солнце, и голосистей перекликается зоробьи.
Еще немного — ив белый город врывается весна.
Поют ручьи. По нежной лазури теплого неба кочует перламутровая зыбь легких облачков. Смеется и кричит детвора, цветут улыбки на лицах женщин и мужчин, и даже у стариков выпрямляются спины и уверенней становится их шаг.
Соня живет какой-то своей, нездешней жизнью. То, что с нею происходит, так огромно, что моментами, когда ей не под силу одной нести в себе все радости и печали, все сомнения и восторги, Соня чуть-чуть открывает краешек своей сердечной тайны и, за неимением другого слушателя, вводит меня в свой, ей одной принадлежащий мир.
В такие минуты я напрягаю все Свои умственные силы, чтобы быть достойным этого высокого доверия.
— Ах, Шимеле, ты не поймешь… Он такой нежный, благородный, красивый… Мне с ним так хорошо и так… страшно… Пойми, Шимеле, мы с ним совсем разные… Отец у него суровый и чужой для меня… Старик никогда не допустит…. А я готова на все жертвы… Я знаю — меня погубит красота моя, потому что я бедная и сирота… Бедные не имеют права быть красивыми… Нет, Шимеле, ты не поймешь этого…
Черные горячие глаза Сони наполняются слезами.
Что делать? Как мне осушить эти алмазные капли, сверкающие на темных изогнутых ресницах дорогой и близкой девушки? Как доказать ей, что я все понимаю и что я готов умереть за нее?..
И все, что я знаю о любви, все, что мною вычитано в книгах, и все слова лучших героев приходят мне на память, и я голосом, напитанным пламенным сочувствием, доказываю Соне, что любовь сильнее людей, что она на пути своем сокрушает все препятствия и соединяет любящие сердца…
Соня слушает меня с удивлением и любопытством. Я вырастаю в ее глазах, а сам, когда говорю, прислушиваюсь к собственному голосу, физически ощущаю свои мысли и горжусь тем, что могу в таком серьезном деле быть поверенным и советчиком взрослой девушки.
Перед тем как уснуть, я мысленно следую за Соней, вижу ее вместе с Николаем, слежу за тем, как он берет ее под руку… Потом они садятся на скамейку, шепчутся, целуются… И вот тут впервые мною овладевает тяжелое чувство, мне самому непонятное, v и я перестаю любить молодого Амбатьелло.
Весна все ярче и шумнее гуляет по городу и осыпает людей золотыми цветами молодого солнца. Но этот буйный праздник южной весны неожиданно омрачается невероятным и страшным событием.
Однажды встаю по обыкновению раньше всех, иду открывать ставни и вижу на всех домах висят черные флаги. По городу носится тягучий звон церквей. Тишина.
Людей мало. Чувствуется какая-то тревога.
— Ты что делаешь?
Оглядываюсь и вижу «нашего» городового — толстого усача, получающего за что-то'от Бершадоких три рубля в месяц.
— Магазин открываю.
— Не смей открывать! Видишь, кругом все закрыто.
— А какой сегодня праздник!
— Вoт я тебе покажу праздник… Закрывай обратно!.. Ишь ты праздник… Царя убили, а он — праздник…
Один момент — и я уже в спальне хозяев.
— Вставайте, царя убили!.. — кричу я.
Из-за тяжелой туши Бершадской шевелится маленький Меер. Он, по-детски, кулаками протирает глаза, зевает, сопит носом и, наконец, приходит в себя.
— Кто сказал?
— Наш городовой. Все магазины закрыты…
— Этль, ты слышишь?
— Шимеле, что случилось? — доносится из кухни голос Сони.
Просыпается хозяйка. Начинаются расспросы, шопоты, вздохи, и я становлюсь центром внимания, хотя сам ничего не знаю.
— Позвольте мне выйти на улицу и посмотреть, что делается, — предлагаю я.
— Ну, ну, иди… Только скорей возвращайся.
Верчусь по ближайшим улицам, присматриваюсь к взрослым, прислушиваюсь, хочу понять смысл случившегося, но ничего не выходит: люди потеряли голос, и если говорят, то до того тихо, что до меня редко какое слово долетит. Зато по выражению лиц догадываюсь, что все очень встревожены и чего-то боятся.
По всему видно, что евреи больше всех заинтересованы событием. Они собираются кучками, торопливо перебрасываются коротенькими фразами, размахивают руками и пугливо озираются по сторонам.
— Аи, бросьте… Не будет Александра второго — станет царствовать Александр третий, четвертый, пятый… Что у них — мало Александров?..
Это говорит молодой смуглолицый еврей, одетый не по-одесски: в длинный сюртук до пят и высокие русские сапоги. Вдоль сухих щек, обрамленных мелкокудрой бородкой, висят черные винтообразные пейсы. Молодого человека окружают несколько пожилых евреев, слушающих его с большим вниманием.
— А я думаю, что все кончится тем, что мы окажемся виноватыми, — тихо говорит старый еврей с широкой седой бородой.
— В чем вы видите причину такого исхода? — задает вопрос молодой с пейсами.
— Когда дело касается евреев, причины отсутствуют.
Я только одно знаю: всякая ихняя неприятность кончается одним и тем же: «бей жидов!»
— Ша, говорите тише, пожалуйста…
— Позвольте, — начинает молодой, — в телеграмме стоит, что бомбу под царя бросил студент Рысаков. А Рысаков — не еврейская фамилия…
В это Время на другой стороне проспекта показывается небольшая группа конных жандармов, и беседующие торопливо расходятся.
Бегу домой, чтобы рассказать все, что знаю. А знаю я много: воображение работает безостановочно и, фантазируя, рисует картину за картиной. И, как всегда, начинаю верить в то, что сам выдумываю.
По дороге ныряю- в подвал Тарасевичей — хочу и с ними поделиться интересными новостями.
— Слыхали?.. Царь убит! - весело и звонко кричу я с порога.
Но здесь уже знaют. Мать Пети очень взволнована, поминутно крестится, охает, причитает и никак не может успокоиться. Сам Тарасевич — единственный грамотный в доме- пошел читать телеграммы, расклеенные по всему городу.
— Господи Иисусе, что же это будет? Освободителя и вдруг убивают… И как они могли это сделать? — причитает петина мама и недоуменно разводит руками.
— Очень — просто, — объясняю я. — Прокрался в спальню Рысаков… студент такой, и как шваркнет под кровать бомбу… Тут и царь и подушки сразу разлетелись в куски… и сам дворец раскололся пополам…
— Брехня! — вдруг раздается голос Тарасовича. Царь ехал в карете, а не в кровати…
Вижу его длинные висящие усы, насмешливый взгляд карих очей, мне становится стыдно. Петя тащит меня «к себе», но я решительно отказываюсь и лечу домой.
Здесь уж я не стесняюсь и фантазирую, сколько мне хочется.
Бершадские и Сони слушают меня с широко раскрытыми глазами.
— Царь по главной улице ехал в золотой карете. Вдруг из-за угла выбегает студент такой… Рысаков… и бросает бомбу… Раздается гром… И карета и царь разлетаются на мелкие кусочки…
— Слава богу, что не еврей это сделал, — вставляет хозяйка.
— Это ничего не значит, — твердо заявляю я. — Нас все равно бить будут…
— Откуда ты это знаешь?
— Раввин говорил.
— Какой раввин?
— Молодой, с черной бородкой… Его слушали старики и качали головами… Он говорил, что так всегда бывает: как бьют царя, так сейчас же начинают громить евреев…