Это привело, наконец, к тому, что я с женой и полуторагодовалым ребенком вынужден был уйти из дома, захватив только свою скудную одежонку и не зная, как дальше добывать средства существования для семьи. Правда, кое-какой план я наметил, но он даже мне самому не казался надежным, когда я уходил, и так оно и оказалось впоследствии.
А произошло все это таким образом. Весной 1913 года ввиду того, что рабочей силы у нас в семье стало достаточно, брат Семён, которому было около двадцати лет, ушел матросом на пароход, чтобы хоть немного заработать: матросам на Сухоне платили 15 рублей в месяц. На Троицу он вышел домой на побывку и погулять, а взамен его пошел на это время я и ходил на пароходе две недели. За это время я убедился, что не хуже других матросов могу справляться с работой, носить грузы. Это меня окрылило: значит, несмотря на свою больную ногу, я все же могу работать и вне своего хозяйства, не под властью отца. И я решил во что бы то ни стало из дому уйти. Тем более что жена все чаще стала мне говорить, что «лучше уж под одним окном выпросить, а под другим съесть, чем переносить каждый день такую съеду». По возвращении домой я все больше склонялся к этому намерению, но пока никому о нем ни слова не говорил, даже жене.
Дожили до Петрова дня[243]. Назавтра нужно было идти начинать сенокос. Отец без меня говорит матери: «Шчо у нас тот бобыль-от[244] не ладит ни кос, ни граблей, видно не думает нонче сенокосить-то?» Ночью, когда мы ушли с женой спать на сарай, я ей сказал, что завтра уходим из дому и посвятил в свой план. Она — в слезы, мне пришлось ее утешать, так до утра и не заснули.
Последнее время мы с отцом совершенно не могли разговаривать. Если приходилось остаться в избе вдвоем, мы сидели молча, не в силах начать разговор даже о хозяйственных делах. Но перед уходом я все же решил объясниться с ним основательно. Встав утром и придя в избу, я увидел его сидящим у стола. Присел и я с другой стороны. Мать была около печки, Акимка и Матрёшка обувались в лапти. Тут вошла в избу и жена.
— Ну, отец, — начал я, — сегодня я хочу с тобой поговорить.
Он, по обыкновению, упер глаза в пол.
— Нам с тобой жить вместе дальше невозможно, как двум медведям в одной берлоге, — продолжал я. — Дело дошло до того, что мы с тобой не можем говорить друг с другом. Мы с женой стали тебе ненавистны, и что бы мы ни делали, все тебе неладно. Поэтому я решил уйти из дому совсем. Я знаю, что делиться с тобой нельзя, закон на твоей стороне, ты можешь не дать мне ничего, кроме земли (после революции 1905–1906 годов был издан закон, по которому взрослые сыновья имели право получить свою долю земли из общего надела и без согласия отца). И я знаю, что ты не дашь, твоя доброта мне известна. Но я все же надеюсь, что ты дашь хоть немного из тех денег, которые мною же заработаны (у него было около 200 рублей), чтобы хоть в первое время мне с семьей иметь кусок хлеба.
На этом я остановился. Он, помолчав, сказал: «Акимко, поди-ко, принеси четвертную», — и больше ни слова.
Я видел, что он был рад моему уходу: семья подросла, все стали работники, а у меня ребенок, с которым матери надо было бы сидеть дома, а там и другого жди — эти хозяйственные соображения, кроме его неприязни к нам, вызывали эту радость.
Получив 25 рублей, я сказал еще: «Может, дашь лошадь, чтобы уехать нам до Березова?» Он опять: «Поди, Акимко, запряги Карька».
Итак, мы, увязав свое барахлишко, стали прощаться. Все заревели, в том числе и моя жена. Пустил крокодилову слезу и отец, прощаясь с моим сынишкой: «Прошшай, Феденька!» Не плакали только мы с сынком: он потому, что, по-видимому, в это время был сыт и не замочился, а я потому, что не хотел этого делать перед злейшим своим врагом — отцом. Хотя и у меня было нелегко на душе, я понимал, что у меня с моей дорогой семьей отныне нет своего угла, и нет обеспеченного существования, даже никаких определенных средств к существованию.
План мой состоял в том, чтобы жену с ребенком поместить пока у тестя и тещи (которым я, впрочем, об этом ничего не говорил, и для них наш приезд «насовсем» был неожиданностью) с тем, чтобы жена могла ходить к их соседу, портному работать и учиться портняжить. Сам же я решил поехать в Архангельск, попытаться устроиться там на какую-нибудь работу. Если удастся, на постоянную, или хотя бы подзаработать за летний сезон на временных заработках. В последнем случае я имел в виду к зиме путем переписки договориться со знакомым портным из Черевкова[245] Мокеевым Александром Никитичем, чтобы он взял меня на ускоренную выучку портновскому делу. Эту профессию я избрал потому, что она могла дать мне заработок и в том случае, если бы моя нога настолько ослабела, что я стал бы неспособен к другому труду.
243
День Петра и Павла, Петров день праздновался 29 июня по старому стилю (сейчас — 12 июля). (Ред.)