Из Омска привезен одноствольный дробовичок, патроны, порох и дробь. Я стрелял диких уток, ловил на переметы стерлядь и язя. Рыба шла хорошо, и я продавал ее на павлодарском базаре. Я загорел, был грязен, оборван, стало быть имел все основания думать, что вряд ли кто примет меня теперь за командарма. Так оно и было. Базар считал меня за босяка, занимающегося рыбалкой. Это внушило беспечность, и я думал: "Вдруг отец никому не рассказал о моем письме, и вдруг вся станица Талицкая — красная?"
И я покинул Три Острова.
За годы войны возле Талицкой развелось много дикой птицы. Я стрелял уток, мой брат Палладий ощипывал их, мать жарила, отец занимал меня разговорами. Отца моего в Талицкой сильно уважали, и поэтому то, что я служил в Красной Гвардии, считалось как бы продолжением образования, которое в своих туманных и возвышенных целях давал мне отец. "Служил? Значит, так и надо. Вячеславу Алексеевичу виднее", — говорили казаки. Однако отец мой, имея широкие взгляды на жизнь, все же с трудом понимал меня:
— Рабочим — управлять государством? Как же они могут управлять, да еще государством, если они люди без высшего образования?
— Для управления, — возражал я ему, — более важно понимать справедливость, чем иметь высшее образование.
— Справедливость хороша только в суде, а чтоб управлять людьми, нужны сперва знания, и притом большие!
— А как же в древности? На Руси великие князья и те были неграмотными.
— Оттого-то вся русская древность и исчезла, — говорил мой отец.
Однажды утром я отправился на охоту. Кем-то напуганная дичь близко не подпускала, пришлось много ходить. От усталости, по-видимому, забыв вынуть из ружья патрон, я, войдя в дом, поставил ружье в углу классной комнаты, где отец, сидя ко мне спиной, давал урок французского языка гимназисту, сыну станичного атамана. Затем я пошел на крыльцо умыться.
Мой брат Палладий, изнуренный частыми припадками малярии и потому не все ясно соображавший, почему-то решил, что щелк курка испугает и моего отца и гимназиста. Шутя он поднял ружье — и выстрелил. Весь заряд попал моему отцу в шею. По странной случайности сидевший рядом гимназист не был ранен. Когда я прибежал со двора, мой отец был уже мертв.
Несмотря на показания гимназиста, что меня при выстреле в комнате не было, что стрелял Палладий, все же станичники, вспомнив мою службу в Красной Гвардии, споры с отцом, объявили меня убийцей и заперли в станичном правлении с тем, чтобы отправить на суд в Семипалатинск. Сторож казах Такынбай, считавший себя "тоже балшевик", помог мне бежать. Ища красногвардейские отряды, которые якобы где-то неподалеку, мы скакали по степи.
Такынбай был спутник доброжелательный, но бестолковый. Ему плохо верили в аулах, а я, забыв казахский язык, не мог объясниться. Поэтому мой спутник то радовался, что мы скоро попадем в Красную Гвардию и он превратится в знаменитого воина, то вдруг, остановив своего коня стремя в стремя с моим и переходя на трагический тон, спрашивал:
— А если Красную Гвардию не найдем? Если она вся ушла в Москву? Кто похоронит, когда пристрелят нас белые?
— Орлы, — отвечал я, смеясь.
Он испуганно отшатывался.
— Таким богатырям и лежать, как падаль? Над нами курган надо вышиной с версту!
Поскитавшись по степи недели две, окончательно проевшись, превратив своих коней в скелеты, мы повернули в Павлодар, куда тем временем приехали моя мать и брат. Вместе с ними мы уплыли на пароходе в Омск, где мой спутник-богатырь поступил на мельницу грузчиком, а я, поморщившись и решив, что Омску не до меня, опять в типографию.
Мы поселились в пригороде, в так называемой Нахаловке. Мне приходилось каждый день делать через пустыри и овраги по осенним лужам километров десять. Ветры были холодные, одет я был в лохмотья, но мучила меня не стужа, а то, что лохмотья мешают мне встретиться со своими знакомыми — литераторами. Мне так хотелось поговорить об искусстве!
Брат мой часто хворал, лечение стоило дорого, и мне приходилось почти каждый день работать сверхурочно. Да и провизия дорожала. Поэтому Антона Сорокина я видел редко. А он вел себя бесстрашно: устроил несколько "скандалов" адмиралу Колчаку, заставив говорить о них весь город, и писал рассказы о том, как при советской власти было хорошо. Рассказы эти, конечно, никто не печатал, но говорили о них так же, как о его "скандалах", много.
Утешало знакомство с петербургским прозаиком Н. Ановым и поэтом Вл. Рябовым-Бельским. Оба, заболев в столице от голода, приехали в Омск "подкормиться", и, разумеется, с семьей, и, разумеется, застряли. Теперь они работали корректорами в типографии. Н. Анов жил, как и я, на окраине, в избенке, похожей на курятник, в глубине двора, который почему-то был загроможден навозными кучами; хозяин избенки, седой высокий баптист, занимал большой деревянный, крикливо раскрашенный дом и по всему обещал быть безжалостным. Мы чувствовали эту приближающуюся безжалостность и, оставаясь на ночную работу в типографии, часто мечтали. То мы собирались уйти к партизанам, то готовились к ограблению колчаковской типографии, где печатались деньги, то хотели связаться с подпольем, чтобы быть в курсе дел восстания, которое, казалось нам неизбежным и близким.