Выбрать главу

Н. Анову жилось тоже плохо. Хозяин-баптист, по каким-то неизвестным признакам открыв, что его постоялец "почти большевик", страстно хотел изгнать квартиранта. Но, с другой стороны, и опасно. Колчаковцы терпят поражение, красные, того гляди, вернутся. И он боролся с нами своеобразно. Сугробы наметало в уровень крыши нашей избушки. Затопим мы печь, а хозяин заберется по сугробам на крышу и давай бросать в трубу кирпичи, чтобы выморить нас дымом. Особенно плохо приходилось мне: я спал на кухоньке, на запасенных дровах, и дым из трубы — сырой, гадкий и какой-то хмельной — весь валил на меня.

В одну из обычных сверхурочных ночей, под утро, меня поманил в корректорскую печатник, — забыл, к сожалению, его фамилию. Печатник сказал: "Против Колчака восстание!" Он был бледен. Я тоже побледнел и ждал. Он шепнул, что поведет меня в казармы, находящиеся недалеко. Надо поднять не то роту, не то батальон мобилизованных мужиков, а он, печатник, не очень надеется на свои ораторские способности!

Никаких ораторских способностей и не понадобилось. Нас сразу пропустили в казарму. Солдаты были вооружены и готовы к выступлению. Беда только в том, что у них нет ни сапог, ни валенок. Офицерам сообщили по телефону о начавшемся восстании, и они убежали, увезя с собою солдатскую обувь. А на улице мороз. Солдаты, босые, с винтовками в руках, глядели на нас глазами, полными слез.

Мы покинули казармы, ища командование восставших и распоряжений. Но мы не нашли ни того, ни другого. Восстание было уже подавлено. Только где-то за Иртышом, в Куломзине, слышалась перестрелка; через час и она затихла.

Надо идти домой. Работа в типографии могла показаться колчаковцам подозрительной. Но дорогу к Нахаловке перекрывали патрули. Тогда я спустился к речке Омке и пополз вдоль берега по льду, среди барж, поставленных здесь на зимовку. Полз я долго, прячась среди сугробов от патрулей, которые подходили к берегу, но на лед почему-то не решились спускаться.

Беда, говорят, не бывает одинокой. Я испытал эту коварную поговорку на себе. Вскоре после неудачи восстания, которое тогда называлось Куломзинским, так как оно началось на железнодорожной станции Куломзино, по ту сторону Иртыша, я встретил на Люблинском проспекте журналиста Татаринора, того самого, который бежал от нас в окно, когда мы пришли конфисковывать типографию "Курганского вестника".

— Господин Иванов, кажется?

— Да.

— Здесь?! Боже мой, какая жалость! Вам же в Москве бы красоваться, народным комиссаром…

Злобно тараща на меня глаза, вытянув лицо, прерывисто дыша, Татаринов злорадствовал:

— Ага! Вы — нас конфисковывать? И что же, много от вас осталось? Награбили вы массу, да что толку? Где обещанное вами народу счастье?

И вдруг почему-то хлопая в ладоши, охваченный ужасом и радостью, закричал:

— Воры! Разбойники! Насильники! Подлецы!

Сначала от неожиданности я попятился и стал пугливо коситься в переулок. Затем, по мере того как брань Татаринова усиливалась, что-то тяжелое и злое заворочалось во мне, ноги словно приросли к твердому снегу, голова закружилась, дыхание сперло.

Не берусь настойчиво утверждать-может быть, это мне померещилось, — но, кажется, я слегка смазал Татаринова по его красивому и потному лицу. Во всяком случае помню, что когда он люто закричал на меня, то заслонил своей фигурой какую-то узенькую дверь с медной ручкой. Теперь эта дверь целиком стояла передо мной. Ручка ее блестела. Татаринов, крича, поднимался со снега. Вокруг собиралась толпа.

Я наклонился, как бы доставая из-за голенища нож. Толпа отхлынула. Татаринов опять упал. Я скрылся.

Препротивнейшая встреча! Татаринов, конечно сообщил кому нужно; того гляди, арестуют, а тут еще в типографию принесли набирать приказ о мобилизации нескольких возрастов. День мобилизации не обозначен, но среди возрастов и мой. Я пошел советоваться к Антону Сорокину.

Он хотя и писал символические мелрдрамы и жил странно, но в жизненных вопросах, особенно в тех, которые прямо не относились к нему, был большим реалистом. Выслушав меня, Сорокин поморщился, крякнул и вздохнул:

— Мобилизация — пустяки: вы близоруки и будете служить в какой-нибудь тыловой части. Татаринов — серьезно. Он вас упечет в тюрьму, если не на каторгу.

— Что же делать?

— Придется идти вам во "Вперед".

Я не понял его и уныло сказал:

— Да я и так, сколь могу, иду вперед.

Он объяснил, что "Вперед" — колчаковская типография, находящаяся в вагонах и печатающая фронтовую газету. Начальник типографии полковник — человек либеральный, журналист, любящий литературу и охотно принимающий литераторов, которым почему-либо не нравится мобилизация. "С Колчаком он на ножах". Туда, в его типографию, уже поступило несколько омских литераторов, да и сам Антон Сорокин, если возникнет опасность мобилизации, тоже поступит в типографию "Вперед" корректором.