Тогда И. А. Груздев, ныне известный биограф Горького, имевший в то время отношение к Культпросвету Петроградского военного округа, устроил меня там лектором. Я мог получать военный паек — килограмм воблы и буханку хлеба на неделю. Я разъезжал по различным воинским частям и окрестностям Петрограда и повторял, что удалось законспектировать на лекциях в литературной студии Пролеткульта. Все свои знания я старался применить главным образом к творчеству Льва Толстого, книги которого волновали меня тогда необычайно.
К. Федин пригласил как-то меня к себе на чашку чаю. Военные годы он провел в плену, в Германии, и рассказы об этих сумрачных днях были жгуче интересны, к тому же, сам красивый, стройный, сверкая огромными глазами, он рассказывал красиво и стройно. Вдруг, прервав рассказ свой, он спросил с недоумением:
— В комнате, кажется, не холодно?
— Тепло, — ответил я, вытирая потный лоб.
И, не обращая внимания на умоляющее выражение моего лица, он безжалостно спросил:
— Почему же вы тогда сидите в шинели?
Я рассмеялся и ответил:
— Да потому, что брюки мои в таком состоянии…
Тогда он очень серьезно и решительно предложил мне брюки.
— У меня двое брюк, совершенно излишняя роскошь для нашего времени!
Товарищи у меня есть, пища — тоже, сапоги мне подарил Горький, брюки — Федин, чего же еще желать? Пиши да пиши!
Я написал повесть "Партизаны". М. Горький передал ее редакции журнала "Красная новь". В основу повести легло подлинное событие, услышанное в Сибири.
Как это частенько бывает у молодых писателей, еще слабо уверенных в своей силе, написав первую, большую сравнительно вещь, я решил, что исчерпал весь свой жизненный опыт.
Странно-и все же правда: сознание, что я выдохся, неутомимо преследовало меня. Сейчас мои жизненные наблюдения значительно менее обширны, чем наблюдения тех лет, а, однако, у меня лнюжество замыслов, которые возникают каждый день. Тогда меня мучило полное отсутствие замыслов! Происходило это не оттого, что у меня был мал или ограничен круг наблюдении — наоборот, он был огромен, а оттого, что я не умел выбирать важнейший факт и сосредоточивать свои наблюдения вокруг него. Факты лезли, давя друг друга, толпились, и каждый казался прельстительным и в то же время ничтожным. Я плохо понимал еще, что искусство заключается в умении превращать ничтожный факт в огромное событие.
Однажды весной 1921 года я приехал на пригородную станцию, чтобы прочитать очередную лекцию о Льве Толстом команде бронепоезда. Не знаю, видел ли я прежде когда-либо бронепоезд. Во всяком случае эта громада, окрашенная в защитный цвет и стоявшая в тупике, поразила меня.
Я вообще читал лекции плохо, и эта лекция в блиндированном агитвагоне была, по-видимому, из плохих самой плохой. Я смущался. Я думал: "Боже, как у меня мало знаний!" — а знаний у меня действительно было маловато. Затем всплывала другая мысль: "Боже, как я молод и как мало внушаю почтения!" — а я действительно был молод и, наверное, действительно не внушал никакого почтения.
Тем не менее лекцию слушали внимательно. Командир бронепоезда, пожилой умный матрос, сразу понял мое настроение. Представляя меня слушателям, он, подхваченный волной вдохновения, которого так мало было у меня, сказал:
— Это молодой писатель, который знал лично Льва Толстого, как он знает лично сейчас Максима Горького, и он прочтет лекцию по личным впечатлениям.
Я сказал, что я действительно знаю лично М. Горького, но Л. Толстого лично не знал, но всякий, кто прочтет и правильно поймет его великие книги, будет чувствовать себя так, словно виделся с Львом Толстым лично. Как же правильно понимать книги Толстого и что в них правильного?…
Когда лекция окончилась, командир завел речь не о творчестве Льва Толстого, а о том, как действовал на Украине бронепоезд во время гражданской войны. Речь его вызвала воспоминания среди бойцов, и, когда я вернулся на перрон вокзала, стало понятно, почему с таким потрясенным сердцем я глядел недавно на бронепоезд.
Вспомнился номер сибирской дивизионной красноармейской газеты — две крошечные страницы желтовато-бурой оберточной бумаги. Здесь я впервые прочел о бронепоезде 14–69. Я не утверждаю, что бронепоезд шел именно под этими цифрами, — может быть, цифры паровоза были совсем другими, может быть даже он назывался "Гремящий", "Полярный", "Разящий". И не помню, было ли в газете официальное сообщение о подвиге партизан, очерк или просто отчет о митинге — помню, было что-то короткое и вместе с тем потрясающе героическое!
Судите сами.
Отряд сибирских партизан, вооруженный только берданками и винтовками, захватил блиндированный бронепоезд белых вместе с его орудиями, пулеметами, гранатами и опытной командой! Для того чтобы хоть на мгновение остановить мчащийся бронепоезд, партизан Син Бин-у, один из тех китайских кули, которых царское правительство во множестве наняло и увезло на фронт для окопных работ, — лег на рельсы и был раздавлен бронепоездом. Машинист на секунду высунулся из паровоза, чтобы взглянуть на рельсы, на которых лежал китаец, и тотчас же был застреляй партизанами! Бронепоезд — один в тайге. Партизаны разобрали вокруг него рельсы и дымом "выкурили" команду.