Запуса привлекало во мне еще и то, что я родом из Павлодара. Ему вспомнился приятель, с которым вместе он сидел на каторге и который сейчас служит приказчиком у павлодарского рыботорговца. Тем временем возле Павлодара начались волнения казаков, и Омский исполком предложил Запусу плыть туда на пароходе для переговоров, а в случае нужды и для применения вооруженной силы… Пароход и баржи забаррикадировали мешками песка, среди мешков поставили пулеметы, возле пулеметов — ящики гранат, и Василий Запус уплыл. Меня почему-то командование не пустило с ним, хотя вряд ли он так уж пострадал из-за моего отсутствия. Перед отплытием Запус бросил мне загадочную фразу: "Мой псевдоним, надеюсь, не будет раскрыт там из-за несчастной любви?" Я смотрел на него во все глаза, и мне так и не удалось понять, что он хотел сказать. В. Запус действительно ли псевдоним, как он намекает? Но тогда какова же его настоящая фамилия? И Павлодар — место ли для несчастной любви такого храброго и стойкого воина, как В. Запус?
После того как белые взяли Омск, я, направляясь в Павлодар, очень надеялся встретить там Василия Запуса. Но он уже скрылся в степях, и в Павлодаре о нем остались только рассказы, носившие легендарный характер. И позже о нем рассказывали лишь легенды. То говорили, что он ушел в Синьцзянскую провинцию Китая и составляет там армию, то-де скрывается в Алтайских горах, где кует ружья необычайной меткости, а заодно и пушки, то будто бы стал под чужим паспортом учителем гимназии и, отбив у городского головы Семипалатинска жену, поплыл с нею на лодке вниз по Иртышу и погиб во время бури. После прихода красных говорили, что он спустился со своим отрядом с Алтайских гор, но потом поссорился с семипалатинской властью, пошел на Омск, по дороге превратился в "зеленого" и был убит при стычке.
Работая над повестью "Голубые пески", я часто вспоминал слова Запуса, который говорил о себе: "Рада бы моя душа посту, да тело бунтует". Мещанская обстановка в Павлодаре способствовала этому "бунту тела", отодвигая в сторону "бунт души". Запус не раз подчинялся этой обстановке и был, конечно, собою недоволен; мещанство зорко наблюдало за "бунтом тела" комиссара, — и наблюдение это даже превратилось позже в легенду. Я слышал эту легенду в поезде однажды и написал на тему ее "Бегствующий остров", повесть, которую затем и соединил с "Голубыми песками": вот, мол, как дело происходило на самом деле, а вот, мол, рожденная отсюда легенда.
Наряду с многочисленными московскими кафе, где черный хлеб постепенно заменялся серым, затем белым, а морковный чай — настоящим китайским, открылись книжные магазины и развалы возле Сухаревки, на Смоленском, на Тверском и Гоголевском бульварах. Прежде всего я купил полное собрание сочинений Бальзака, о чем давно мечтал. Пачки книг росли, я их сложил в углу комнаты, прикрыл досками, и образовалось нечто вроде стола. На этих досках я и писал свои "Голубые пески".
За тонкой дверью моей комнаты я слышал, как директор "Круга" А. Н. Тихонов разговаривает по телефону о печатающихся книгах моих товарищей, выпрашивает бумагу, торопит типографию, хвалит или бранит художников за обложки, просит банк выдать червонцы для выплаты гонорара. Когда я в Сибири думал о столице, она мне в значительной степени представлялась по роману Бальзака "Утраченные иллюзии". Теперь, с трепетом вглядываясь в лица людей, занимающихся литературой, я видел, что ожидаемого подсиживания и взаимного озлобления, которые должны бы существовать, — если принимать "Утраченные иллюзии" всерьез, а иначе их принимать нельзя, настолько это талантливо, — сейчас не существует. Литератор должен писать всегда хорошо — это закон. Но этот закон ныне, когда существует наш "Круг", наше государство, наш советский народ, вдесятеро важнее и нужнее, чем когда-либо.