Саницын встретил меня с радостным изумлением. Ему за тридцать пять, но он по-прежнему подвижный, круглолицый, и по-прежнему постоянная улыбка светится на его пухлых губах. А какой из него выработался чудесный оратор! Как плавно говорит он, как убедительно и как ловко "подкузьмил" всех этих подкулачников! Когда я похвалил его ораторское искусство, Саницын поморщился и сказал отрывисто:
— Опыт. — И добавил:-А я, брат, думал, ты умер, что-то не слышно было тебя. Ты из Сибири?
Мне тогда казалось, что весь мир знает меня как писателя, знает и то, что я живу уже не в Сибири, а в Москве. Я растерянно глядел на Саницына.
— Ты из какой бригады? — продолжал он.
— Из писательской.
Он ухмыльнулся. По-видимому, он думал, что я шучу, вспоминая наши омские литературные опыты.
— Пишешь что-нибудь?
— Нет. А ты?
— А разве ты не читал Всеволода Иванова?
— Вроде бы читал, да мало ли Ивановых.
Он присел на корточки по-туркменски и, постукивая ладонью по теплому, еще не остывшему после жаркого дня дувалу, вздохнул:
— Где уж тут писать! Учиться и то нет времени. Я сейчас, брат, работаю в Донбассе, места там для труда совершенные, а все-таки недоделок ужасно много. Вот и занимаемся мы этими недоделками. А ты, поди, тоже занимаешься? Писать?! Может быть, под старость и напишу воспоминания. Боюсь только — документация помешает.
— Какая такая документация может тебе помешать?
— Документация, другими словами говоря, — точность. Привыкаешь к этой окаянной точности! Точность хороша, брат, при отчете, а в поэзии она — язва. Я ведь что пишу? Цифры, состав организации, где я выступаю, краткое изложение речи ораторов — и все! Да и ты тоже, наверное, так же отчеты составляешь. А ведь бывают психологические встречи.
— Бывают, — сказал я со вздохом.
— Ехали мы сюда в третьем классе, в спецвагоне", Вагоны, естественно, во всем поезде набиты. Выхожу в тамбур, а тут бабенка трепещется: "Подвезите, товарищ бригадир". — "Тебе, собственно, куда?" — "До Бухары", — говорит. "А в Бухаре в гарем к эмиру? Эмира-то ведь нету". Я это сказал не зря. Она с виду — образец русской женщины: статна, бела, очи с поволокой. Хорошо, пустил ее. Потеснились. Я это сел с ней рядом, а дело к вечеру, и окна темные: забрызганы грязью. Она мне говорит: "Я, говорит, имейте в виду, кулацкая дочь". — "А я без сословных предрассудков". — "У меня, говорит, отец по кишлакам мануфактурой торгует, если он не уехал в Афганистан, я его выручить хочу. Не поможешь ли, бригадир, раз ты ко мне так любовно жмешься?" — "Дружба дружбой, говорю, а служба службой. Нам такие разговоры не подходят". Тогда она и говорит: "Я пошутила. У меня муж красный командир, а я ткачиха из Самары, еду на побывку". И соответствующие документы мне под нос! И вдобавок смеется внутренним смехом, который еле заметен на лице. Нравится мне она, но с другой стороны и неудобно: не романы же разводить приехал я в Среднюю Азию.
— Документы нетрудно и подделать, — ответил я на безмолвный вопрос, который прочел в его глазах: как бы я поступил на его месте? — Ну, и что же?
Саницын пожал плечами и улыбнулся.
— Отгадай, на писателя ты ведь готовился.
Он, смеясь, вздохнул.
— Нет, брат, какие мы с тобой писатели!
Боюсь, он так я не поверил, что я писатель. Иногда мне приходила в голову мысль: а вдруг Саницьгн, хорошо зная мои писания, тем, что отрицает их, дает мне понять, насколько эти писания несовершенны? Очень может быть, очень. Он всегда был чутким и внимательным другом, и теперь он хочет помочь мне в поисках моего настоящего путь?
За те три дня, которые мы провели вместе, я его расспрашивал усердно, и еще более усердно он отвечал мне. Говорил он охотно, весело, немножко греша газетными оборотами, часто приводя цифры, всякого рода технические термины так и сыпались из его рта, — недаром он боялся того, что едко называл "документацией". Впрочем, документация эта нисколько не мешала красочности его речи, а даже придавала ей современный колорит, делала ее убедительной. А какие с ним случались замысловатые истории, каких сложных людей он встречал и как напряженно и в то же время возвышенно думал он над их судьбами.
Расставаясь с ним, я спросил:
— Ты позволишь мне напечатать кое-какие твои повести?