КНИГА СТАТЕЙ "МОЕ ОТЕЧЕСТВО"
Немецко-фашистские войска приближались к Москве. Война была так близко, что рано утром мы выезжали на фронт, возвращались в тот же день, обедали, и я еще успевал написать очерк, который обычно появлялся в газете на другой день. Писал я на даче в Переделкине. Написав статью, я ехал в Москву. К вечеру почти в одно и то же время прилетала фашистская авиация. Мы поднимались на крышу дома в Лаврушинском, чтобы сбрасывать на землю зажигательные бомбы.
Самые различные люди самым различным образом проявляли тогда свой героизм. В дачных поездах пассажиры сидели так же спокойно, как и прежде, а в метро, на шпалах и — на полу станции, вдоль стен, разложив на газете несложный ужин, ели не торопясь, и только немногие делали испуганные глаза и шептались. Однажды я шел к поезду по шоссе. Когда я проходил по мосту через Сетунь, послышалась стрельба зениток и множество осколков стало падать с неба. Мы полезли под мост. Вдали, у полустанка Мичуринец, послышался гудок поезда. Один из сидящих под мостом, защищая голову от осколков портфелем, поспешил к поезду: "Опоздаю. Я кассир, надо зарплату выдавать".
Писательский дом в Лаврушинском переулке стоит как раз против Третьяковской галереи. Дом очень высок, и, когда вы взбираетесь на крышу, Третьяковская галерея лежит под вашими ногами.
Вечер. По крыше бесстрашно ходит поэт Уткин, и часто проверяет посты драматург Глебов. Женщины и дети в подвале. Возле входа на крышу на песке чердака, на коврике, положив возле себя крошечную белую собачку, спит, ожидая, когда его позовут на смену, Виктор Шкловский. Над нами проносятся немецкие самолеты, и почему-то падает больше всего зажигалок на крышу Третьяковской галереи.
Где-то за Кремлем, или в направлении завода имени Сталина, горели дома. Мы забывали, что деревянные дома горят очень ярко, и, когда видели пожар с крыши, в глазах у нас мутилось, все вокруг обращалось в пламя, и казалось, что Москва разрушена, если не целиком, — то наполовину. Утром мы с большим трудом находили сгоревший дом и радовались, что Москва целехонька. Иногда я работал в Переделкине.
Я выходил на холмы. Нужно писать статью. По мере того как я углублялся в холмы, впитывая запах полей, воды, дубовых листьев, мысли мои расширялись, охватывали меня всего. Иногда я срывал колос "Отвердевшее после налива зерно не поддавалось зубам, это было необыкновенно приятно, И мы вот так же не поддадимся!
Я был счастлив, когда видел свою статью в газете, и вдесятеро был счастливее, когда получил книгу своих статей "Мое отечество". Каждый из нас, как может и как умеет, защищает свое отечество, — и как это замечательно, что мое умение писать пригодилось этим полям, этим нивам, окопам, городам, вокруг которых студенты роют рвы и ставят железобетонные надолбы.
А немного погодя я уже ходил на позиции прямо с нашей дачи. Вы пересекаете линию железной дороги возле станции, поднимаетесь на холм. Направо от вас деревня Федосино, налево, в невысоком, но густом лесочке, — дачный поселок. На опушке лесочка- зенитная батарея. Ночью она бьет по вражеским самолетам, а днем упражняется в отражении будущих танковых атак. Танки, по-видимому, выйдут из того леса, что за Федосино, где еще совсем недавно я собирал грибы.
Вокруг пустынно. Все уехали. Я разговариваю с зенитчиками, а затем возвращаюсь на дачу, чтобы писать повесть "На Бородинском поле". В полевом лазарете три раненых советских офицера рассказывали мне недавно, как сражались они с фашистами на Бородинском поле.
А Москва прекрасна! Она обширна, светла, идешь по ее улицам, и на сердце так спокойно, словно война очень далеко от тебя. А война совсем рядом. В центре города и на перекрестках больших улиц продают только что напечатанные книги, очень сильно пахнущие типографской краской. Книг сколько хочешь — нет транспорта, чтобы отправить их на периферию. И когда вы подходите к продавщице, она непременно протянет вам "Цитадель" Кронина и спросит: "Читали? Очень бодрая книга".
И неужели в эту прекрасную трогательную Москву ворвется враг? Идут разговоры, что Союз писателей эвакуируют куда-то на Каму. На Каму? Что мне делать на Каме! Ведь здесь рождались и печатались мои книги, здесь я их писал, здесь издавал собрание сочинений, ходил на репетиции своих пьес в Художественный театр, выступал в аудитории Политехнического музея — здесь я жил и любил. Мне ли покидать этот город?