И я написал А. С. Щербакову, секретарю МК КПСС, — когда-то секретарю Союза писателей, — что не хотел бы эвакуироваться. Я прошу оставить меня в Москве как сотрудника "Известий" или просто как солдата, чтобы защищать свой город. Щербаков, по-видимому, или не получил моего письма, или не успел прочесть, а скорее всего посчитал, что мои литературные способности более целесообразно применить в Совинформбюро: в списке сотрудников Совинформбюро, которые эвакуировались на Восток, числилась и моя фамилия.
Осенью 1941 года я попал в Куйбышев. Здесь я работал в Совинформбюро, а затем зимой поехал в Ташкент, где доканчивались съемки фильма "Александр Пархоменко". Здесь я писал роман, возникший еще в дни поездок по городам Подмосковья во время битв с немецкими фашистами, — "Проспект Ильича".
В 1943 году я вернулся в Переделкино. Дача наша сгорела. Я жил сначала на пожарище, в шалаше, сооруженном из обгоревшего железа крыши, а затем занял пустующую дачу T. Н. Сейфуллиной. Фронт отодвинулся, но я по-прежнему часто выезжал туда.
Однажды появился критик С. Трегуб. Он собирал писателей, чтобы совместно создать книгу о битве за Орел и Курск. Орел уже был взят, и войска наши приближались к Курску.
На фронт в машине "Додж Д" поехала странная, на первый взгляд трудно соединимая, компания — Серафимович, которому тогда только что исполнилось восемьдесят лет, Симонов с женой, Федин, Антоколь-.ский и еще кто-то. В общем, когда мы подсчитали годы ехавшим, оказалось что-то около семисот!
Серафимович, как самый старший, ехал впереди, рядом с шофером. Хотя мне было под пятьдесят, я в сравнении с Серафимовичем чувствовал себя молодым. Я сел рядом с ним на крошечное сиденьице и, держась за какое-то кольцо, заботливо спрашивал время от времени:
— Как себя чувствуете, Александр Серафимович?
Хрипловатым старческим баском он отвечал:
— Великолепно!
С каждым часом дорога делалась все уха-бистее и пыльнее.
За Калугой начались пройденные войсками поля сражений. Ехать совсем трудно. Мценск чрезвычайно взволновал. Вспомнился Тургенев и Лесков. Город был разрушен, расстрелянные дома похожи на решета.
За Мценском ехали лишь среди окопов. Время от времени останавливались, и проводники осторожно вели нас осматривать немецкие позиции. Можно было поднять немецкие газеты или журналы и точно установить, когда окопы оставлены. Дня три назад, не больше.
В поле маячили танки. На них, словно в какой-то картине, сидели вороны, глядя на брошенные каски. Машину подбрасывало. Я спрашивал:
— Как себя чувствуете, Александр Серафимович?
— Великолепно!
Подъехали к старинному русскому городу Людиново. Из города только что вышибли фашистов. Дороги запружены машинами. Дело было под вечер. Где-то в лесу, налево, горел большой деревянный дом, и пламя неслышно жгло деревья.
Воздух вдруг загудел. Наш шофер сказал:
— Всегда вот так! Он отдаст город, мы войдем, а после этого он непременно налетит бомбить.
Бомбардировщики, слегка побомбив город, заметили, по-видимому, наши обозы в лесу. Послышались взрывы, загорелись машины, началась бесцельная стрельба из ружей, из пулеметов.
Мы кинулись в канаву. Вокруг, в поле и на дороге, было сухо, но канава почему-то была наполнена грязью. И вот под вой автомобильных гудков, взрывы бросаемых бомб, выстрелы из винтовок, я, лежа в грязи рядом с Серафимовичем, спросил его:
— Как себя чувствуете, Александр Серафимович?
— Великолепно! — ответил он своим хриплым баском. — А вы?
В армию генерала Горбатова командование пригласило писателей вечером, как говорится в таких случаях, на скромный ужин. Ужин действительно был очень скромный: картошка, немного ветчины, по стакану водки и, конечно, чай. А затем мы разъехались по частям.
Однажды член Военного Совета армии пригласил меня в полк на вручение партийных билетов солдатам, вступившим в партию во время боев за Орел.
Вездеход, долго пробиравшийся по лесным дорогам, вывез нас на поляну, где выстроились солдаты. Начался митинг. Он обещал быть коротким: над лесом висела "рама".
Мы поглядывали на нее с опаской, и в особенности член Военного Совета. Все говорили, что он очень храбрый человек. "Если уж он опасается, то дело совсем неладно. Конечно, мы замаскированы, но все же".
И тут гитлеровцы открыли по нам ураганный огонь. Команды не слышно. Совсем недалеко снаряды рвали вершины деревьев.
Член Военного Совета глядел на меня сухими, умоляющими глазами и указывал на окоп. Окоп был крошечный, сотая часть присутствовавших на митинге не уместилась бы в нем, а я человек посторонний, и я знаком показал, что мне просто совестно лезть туда. Тогда член Военного Совета, еще более бледный и расстроенный, схватив меня за плечи, толкнул в машину.