Сшить иголкой резиновый ремень оказалось невозможным. Шофер сломал иголку. Казалось, она вонзилась нам в сердце.
Пожилая женщина сдержанно сказала:
— Иглу ли мне жалеть?
— Обещаю привезти, бабушка, большущую пачку!
— Привезете — хорошо, а не привезете — спасибо, что обещали помнить.
Я часто вспоминал эту иглу.
Вспоминал и тогда, когда ехал по разрушенной фашистами Варшаве; когда ездил по Познани; когда колесил полосатой, с маленькими круглыми озерами, Померанией; когда наши войска штурмовали городок Альтдам, чтобы из него, переправившись через Одер, ворваться в Штеттин; и даже когда брали Берлин и освобождали из огромных лагерей военнопленных, которые выходили оттуда под флагами почти всех государств Европы.
Был я и в горящем рейхстаге, а часа два или три спустя после взятия Имперской канцелярии, вошел в большой кабинет Гитлера. На столе лежали бумаги и какой-то пергамент, приготовленный фюреру для подписи. Гитлер не успел подписать его.
В подземелье Имперской канцелярии находился лазарет гвардии Гитлера. Он занимал несколько этажей. Раненые лежали спокойно, словно погруженные в дремоту. Между коек ходили сестры милосердия, врачи, горело электричество. Мы прошли сквозь этот странный строй в подземный кабинет Гитлера. Внезапно какой-то услужливый и опрятный старичок "поднес нам здесь шампанское. Мы посмотрели на старичка с удивлением. А он глядел на нас заискивающе.
Высокий человек с — большими глазами, часто дыша, встал из-за стола и протянул нам руки. Это был корреспондент "Известий", поэт В. Полторацкий, который приехал в Берлин со стороны Чехословакии. Я его видел впервые. Майор и поэт, шевеля бровями и широко улыбаясь, сказал:
— Старичок всем нам подает шампанское. По-видимому, предлагает выпить за упокой души своего хозяина: старичок заведовал подвалами Гитлера, был, так сказать, виночерпий его.
Затем был теплый вечер. И впервые после долгих дней затемнения окна большого зала были не занавешаны, а раскрыты. Мы ждали долго. Наконец распахнулась дверь, и, чинно держа в руке не то жезл, не то хлыст, вошел фельдмаршал Кейтель. Так начался акт капитуляции фашистской армии.
И вот я, напевая, возвращаюсь с фронта.
Мир, тишина, весна. Все цветет, благоухает. Смотришь на цветущие деревья и то и дело беспричинно, как в юности, закатываешься смехом.
Проехали Минск. Думая о новой работе, новом романе, вспоминаю зиму, холод, — и вот это шоссе, засыпанное снегом. "Позвольте, но ведь здесь где-то село, название которого я где-то записал? И где-то здесь домик старушки, которой я везу иглы?"
Зелень покрывает все. Из-за цветущих деревьев почти не видно изб. Когда я приближался к Минску, мне казалось, что я легко узнаю деревушку, куда везу иглы.
Я не нашел избушки.
Игла осталась со мной, — и во мне.
Опять пришла зима, и я лечу над Белоруссией в Нюрнберг. Тщетно я гляжу вниз. Может быть, теперь я узнаю этот домик? Но где с самолета узнать сгоревшую деревню? Зима, но зима другая, зима мира, когда и снег кажется другим.
Да и встреча с американцами уже другая.
Впервые я увидел американцев, когда армия генерал-полковника Цветаева, где я находился, вышла на Эльбу. Американское командование пригласило нас в гости. Мы переправились на противоположный берег реки. Американцы долго везли нас через какие-то дотла разрушенные m выгоревшие немецкие города. Затем мы въехали в маленький уцелевший городок, где нас встретил почетный батальон. Улицы городка были забиты американскими солдатами, которые хлопотливо и стройно кричали "ура" и беспрестанно фотографировали нас, в то время как американские бомбардировщики строились над нашими головами, образуя буквы "СССР".
Переводил, тоже с громадным восторгом, какой-то потомок украинцев, давно эмигрировавших в Америку. Говорил он — прерывисто, на треть пo-украински, на треть по-чешски, на треть по-русски, но понять его все-таки было можно. Мы дарили друг другу сувениры, и у меня от суконной рубашки оторвали на память все форменные пуговицы. Одну рванули так усердно, что образовалась прореха. Тогда переводчик подал мне "голку с ниткой и, заметив, что я внимательно, вспомнив белорусскую женщину, гляжу на деревянный футлярчик с иголками, протянул мне футляр.
— Может быть, — сказал он, — подарите его своей матери.
— Да, у меня есть мать в Белоруссии, но я никак не могу найти ее.