Крыльцо типографии выходило во двор, который был окружен высоким забором с плотно закрытыми на замок воротами: набирая без разрешения начальства телеграммы, мы чувствовали себя революционерами, и заперлись.
Великолепная луна сияла в небе, а над луной лежало лохматое облачко, похожее на баранью татарскую шапку. Синие высокие сугробы упирались в забор. Ветер не дул, улица за забором не шумела, — нет другого места приятнее этого и нет состояния духа лучше того, которое я испытывал!
Вдруг я услышал шаги у ворот и какой-то шорох. Я насторожился. В сенях лежал топор, которым сторожа кололи лучину для растопки печей. Я на всякий случай взял топор в руки и стал чувствовать себя еще великолепнее.
Наверху забора показалось лицо — и знакомое и незнакомое.
Оно еще совсем недавно было таким строгим, почти страшным! А теперь… от него остался только шепот.
Исправник Иконников шептал:
— Господин Иванов! Правда ли, что типография получила невероятные телеграммы? Правда ли, что государь отрекся от престола?
Во мне всегда билась театральная жилка человека, любящего эффекты. Сказав исправнику «подождите». я ушел в типографию, откуда принес большой афишный лист.
— Видите, — сказал я, — что сообщают «Известия».
— «Известия»? — прошептал исправник с ужасом и добавил неизвестно почему: — Конечно, если уж «Известия» сообщают, то…
Я испытал громадное удовольствие. Прочитав до половины «экстренный выпуск» и прошептав еле уловимым шепотом «господи!», страшный исправник Иконников упал в сугроб. Он был в обмороке.
И с какой радостью раскрыли мы дня через три- четыре первый номер «Известий»! На душе было необычайно легко, и казалось, что все вокруг улыбается, дышит весело, все полно светом и теплом. И долго- долго не покидало меня это бодрое и высокое чувство радости, смелости, уверенности в силе человека, в его правде, в его доблести и стремлении всей душой биться за правду, мир, справедливость.
Я плохо был подготовлен к политической деятельности, так как интересовался главным образом искусством, однако меня сразу же после февральской революции выдвинули на несколько «постов»: в Курганский комитет общественной безопасности, в городскую думу, в Совет рабочих и солдатских депутатов, в профессиональный союз печатников. Большинство грамотных рабочих было в армии, в городах осталась совсем незрелая молодежь, и хотя я был политически мало образован-‹на теперешний взгляд даже до странного мало, — все же среди курганских рабочих я считался, по-видимому, сравнительно культурным.
Вряд ли я был так уж очень активен на своих «постах», но я аккуратно приходил на собрания, сидел, слушал и молчал. В местной газете «Курганский вестник» меня даже назвали печатно «великим молчальником». Газета «Курганский вестник» вообще постепенно с позиций благожелательных перешла на позиции, враждебные Совету. Газетой и типографией стал руководить некто Татаринов, красивый и стройный молодой человек, чрезвычайно нахального поведения. Он бранил Совет и рабочих в газете, и мы возненавидели его.
Если я смущался в городской думе, то среди своих товарищей печатников я чувствовал себя свободнее.
Заработок был чрезвычайно низок, и хотя нам всем, военнообязанным, грозили солдатчиной, мы устроили забастовку и добились повышения заработной платы. Устроили мы что-то вроде клуба, выпустили к 1 Мая «Газету печатников» и так далее. Короче говоря, типографщики вскоре избрали меня депутатом на конференцию рабочих печатного дела Западной Сибири.
Перед отъездом в Омск я собрал всех типографщиков вместе с активом Курганского Совета и уговорил их свершить акт, который, конечно, мы считали абсолютно законным. За контрреволюционное направление мы закрыли газету «Курганский вестник» и конфисковали в пользу государства типографию Кочешова. Когда мы подошли всей нашей толпой к типографии, журналист Татаринов испугался, выпрыгнул в окно и убежал, хотя никаких дурных намерений против него мы не имели.
Итак, я в Омске и даже делегат конференции!
Просматривая сейчас тетрадку, куда сорок лет назад были вклеены узкие газетные столбики моих первых рассказов, я обнаружил протокол заседания конференции, написанный моей рукой. Конференция избрала меня секретарем Западно-Сибирского бюро рабочих печатного дела. Почему? Наверное, потому, что «писатель» и «ему пишет Горький»: делегатов на конференции было не более пятнадцати, и, я, конечно, похвастался письмами Горького и читал делегатам свои рассказы.