И громко проговорил:
— Баба! Самовар-то поставила?
Рыжеголовый щенок у поваленных саней сделал несколько шажков. вперед и тявкнул. Кубдя с восхищением схватил Ганьшу за плечи и слегка потряс.
— Другі Горластый!
Соломиных повел плечами.
— Ладно, не балуй.
Напившись чаю, они пошли говорить с Емолиным. Подрядчик запрягал лошадь. Затягивая супонь, он повернул к плотникам покрасневшее от напряжения лицо и одобрительно сказал:
— Явились, артельщики? Ну и добро!
Потом он выправил из хомута гриву, шлепнул лошадь по холке и подал руку плотникам.
— Здорово живете!
Говорили мало. Хотели прийти на работу через три дня, Емолин же настаивал: завтра"
— Дни-то какие — насквозь душу просвечивает! Что им пропадать? Тут десятьверст — за милу душу отмеряете. А?
Он льстиво заглянул им в бороды, и видна была в его глазах какая-то иная дума.
— А то одинок я, паре, чисто петух старый… А еще с этими длинноволосыми…
Плотники согласились. Протянули Емолину прямые, плохо гнущиеся ладони и ушли. Емолин, садясь в коробок, проговорил:
— Метательные ребята. Не сидится дома-то.
После обеда напились квасу и отправились. Соломиных запряг лошадь в широкую ирбитскую телегу, навалил охапки три травы, на траву бросили инструменты в длинных, из верблюжьей шерсти тканных мешках. Лошадью правила жена Соломиных и всю дорогу ворчала на мужа:
— Шляется бог знат куда… Диви работы дома не было б…
Соломиных сидел на грядке, свесив ноги. Испачканные дегтем придорожные травы хлестали по сапогам.
Беспалых излагал надоевшую всем историю, как он жил в германском плену.
— Били-и… — вскрикивал он по-бабьи. — Вот, черти, били-и…
Кубдя съязвил:
— Ум-то и выбили…
— У меня, паря, не выбьешь! Душу вынь, а ума не достанешь.
— Далеко?
— Дальше твоей избы…
Кубдя расхохотался. Баба хлестнула вожжой лошадь.
— Ржут, треклятые! Все на дармовщину метят. Нет чтоб землю пахать!
— Мы мастеровые, — сказал Горбулин, — ты небось без кадушки-то сдохнешь.
Баба раздраженно проговорила:
— Много мне мужик-то кадушек наделал? Кому- нибудь, да не мне. Так, околачиваетесь вы… Землю не поделили…
Баба всегда провожала Соломиных так, как будто хоронила; затем, когда он приносил деньги, покупала себе обновы и смолкала. Поэтому он сквозь волос, густо наросший вокруг рта, бормотал изредка:
— Будет! Будто курица яйцо снесла, захватило тебя…
Горбулин поехал ради товарищей, и ему было скучно. Он пытался было пристроиться соснуть, но в колеях попадались толстые корни деревьев, и телегу встряхивало. Позади, в селе, остались мягкие шаньги, блины, пироги с калиной, — он с неприязнью взглянул на Кубдю и закурил.
Кубдя насвистывал, напевал, смеялся над Беспалых, — нос, щеки у него, усы быстро и послушно двигались.
Считали до Улей десять верст. Леший их мерил, должно быть, или дорога такая, будто по кочкам, — плотники приехали в Улею под вечер.
Над речкой видны были избы, темные, с зацветшими стеклами. Старой работы и стекла и избы.
Через речку шаткий, без перил, деревянный мост упирался в самый подъем горы, заросший матерым лесом. Направо по ущелью — луга. По ним платиновой ниткой вшита Улейка.
Монастырь, опоясанный низкой каменной стеной, задыхается в соснах и березах, одна белая выскочила и повисла над обрывом в кустах тальника и черемухи.
— Стой, — сказал Кубдя.
Плотники соскочили на землю. Кубдя сказал:
— Поздно будет бабе-то ехать. Много ли тут — пешком дойдем. Пусть едет домой.
Соломиных согласился:
— Пущай.
И сказал бабе сердито:
— Поезжай, дойдем.
Жена заворотила лошадь и, отъезжая, спросила:
— В воскресенье-то придешь али к тебе приехать?…
— А приезжай лучше, — прогудел Соломиных.
Кубдя задорно крикнул:
— Гостинцев вези!
— Лихоманку тебе в зоб, а не гостинцев!." Но-о!..
— Ишь, бойкая!.. Кумом не буду…
— Видмедь тебе кум-то!..
III
Мешки и одежда лежали на траве грязной кучей.
Горбулин смотрел на них так, как будто собирался лечь и сейчас уснуть. Всех порядком потрясла корнистая дорога, и все с удовольствием притискивали подошвами густо-зеленую траву.
Кубдя посмотрел на монастырь и довольным голосом проговорил:
— Доехали, лихоманка его дери! Ишь, на самый подол горы-то забрался, чисто у баб оборка…, На зеленое — красным…
Соломиных деловито спросил: