Уже Великий пост незаметно подошел. Побурел, размяк, раскис и съежился снег на тихой улице, а на дворе гора уже вся потекла, И сшит только остов её, даже жалко смотреть. По улицам ездят и на санях и в пролетках. Дни стали длиннее, чему особенно радуется Марья Васильевна, которая работает у себя наверху, не разгибая спины.
Мурочка, накинув платок на зябкие плечи, стоит на дворе, у крыльца кухни, и смотрит на великолепный алый закат, на голубые не беса над невысокими деревянными домами и за борами, и слушает, как воробьи чирикают совсем по-весеннему, и смотрит, как черная галка осторожно и деликатно выступает своими тонкими черными ногами вдоль лужиц и что-то клюет в воде. И такая нежная, легкая свежесть в воздухе! Как хорошо, — ведь весна идет! Её нет еще, но она идет. Весна теплая, душистая и зеленая, — ведь придет же и её черед!
Мурочка заглядывает через забор в сад; но в саду еще царствует неподвижная зима. Снег лежит высокий, рыхлый и белый, сверху образовался слой наста, и в нем отражается и сверкает яркое пламя зари. И ветки еще отягчены снегом, и только ледяные сосульки на крыше дома уже тают, худеют и обламываются, редеет их блистающая бахрома.
А на дворе дерутся и резво чирикают воробьи, как будто их первых известили о том, что весна идет.
Мурочке весело смотреть и слушать, и если бы не мороз, она так и осталась бы стоять, все глядела бы на небо, на сад, на заборы, на черную галку и воробьев. Но у неё озябли ноги. Она с сожалением уходит в дом и греется у Аннушки в теплой кухне.
— Аннушка, а скоро, ты думаешь, снег растает?
— Таперича уж к тому идет, — отвечает Аннушка.
— Ну, а к Пасхе сойдет?
— Отчего не сойти? Сойдет.
Мурочка идет к себе. Надо вышивать полотенца для тети Вари. Все в доме готовят ей подарки. Дима усердно выпиливает шкатулку, которую он затеял по совету Гриши и с его помощью. Только Ник блаженствует в ничего-неделаньи: с него взятки гладки, он ничего не умеет, только бы чужого не испортил! Дима Все покрикивает на него:
— Не подходи к столу, — там моя работа!
И удивительно скоро летит время, занятое и тем, и другим, и третьим. Никогда еще так хорошо не работалось. Танцы выучены; теперь по воскресеньям повторяют все под ряд, и, к общему удовольствию, и правая и левая нога отлично знают свое дело.
Но потом и для танцев уже не оставалось времени, и все только работали, учились и опять работали.
Подошла Страстная неделя с унылым, протяжным перезвоном колоколов. Снег совсем уже исчез на улицах, только в саду и кое-где на дворе остались его хрупкие, серые груды. В воздухе веяло теплом.
Подошла Страстная неделя и пролетела, и уже наступила суббота, уже Аннушка стоит в кухне в новом розовом платье и в новой ко сынке, и тетя Варя в последний раз помогает ей увязывать на подносе белые пасхи с роза нами и румяные, пышные, пахучие куличи, и уговаривает Аннушку нести все осторожно и не поломать в тесноте и давке.
Аннушка ушла святить куличи, а тетя Варя, Алексей Алексеевич и отец поехали в церковь, и Агнеса Петровна погнала детей спать.
И так весело засыпать в комнате, где все блестит чистотою, где пахнет немножко из кухни горячим сдобным хлебом, где теплится лампадка перед сияющим образом, — хорошо заснуть и сквозь первый сон слышать густой, торжественный и неумолкающий звон где-то далеко-далеко, за окнами, над домом, в ночном весеннем воздухе, в свежей, темной высоте…
XIV
Михаил Иванович
После свадьбы тетя Варя уехала с мужем. В доме стало тихо; танцы прекратились. Дети учились с особенным усердием.
Вместо тети Вари с ними занимался музыкой Михаил Иванович.
Вот как это случилось.
У Дольниковых Мурочка часто видела сутуловатого, худого старичка. Увидев его в первый раз, она чуть не рассмеялась ему в лицо. И, право, редко можно встретить таких смешных с виду людей!
Представьте себе печеное яблоко, только что вынутое из печки: такое сморщенное, измятое, коричневое, с красным оттенком было и лицо у Михаила Ивановича. При этом он сморкался оглушительно в большой красный носовой платок, а седые его волосы торчали на темени странным вихром, или чубом. И сам он был чудаковат: то молча сидел в углу, смотрел исподлобья, то бывал ужасно весел и рассказывал без умолку забавные истории. Но случалось, что он и пригорюнится и всплакнет; это бывало тогда, когда Гриша читал вслух.
Раз Гриша принес из гимназии огромную книгу с картинками.
— Ну, Михаил Иваныч, наверно, останется доволен, — сказала, смеясь, тетя Лиза: — «Несчастные», роман Гюго.
Она не ошиблась.
Как только Гриша начал читать, а он читал мастерски, Михаил Иванович уже полез за красным платком и употреблял его много раз в тот вечер.
В следующее воскресенье чтение романа продолжалось, но тут уже случилось нечто необычайное. Гриша читал про девочку Козетту и про её страдания у чужих людей. Михаил Иванович нахмурился, опустил голову и не шевелился. Вдруг он вскочил, опрокинул стул, бросился его поднимать и потом смущенно пролепетал:
— Пора… Извините… Пора домой. И не успели ему ответить, как он схватил свое старое пальто с вешалки и исчез.
Все сидели пораженные.
— Не следовало тебе приносить эту книгу, — проговорила Марья Васильевна. — Ты же знаешь, что Михаил Иваныч не может забыть своей девочки.
Что же делать? — сказал Гриша, вскочив. — Я сбегаю за ним. Читать сегодня не станем больше.
Конечно, сходи. Что ему там сидеть одному в своей холодной каморке?
Мурочка видела, с каким уважением относятся у Дольниковых к смешному старичку, и раз она спросила Марью Васильевну, отчего он такой странный: то молчит, то дурачится и смешит.
Они сидели вдвоем на диване у тети Лизы. Смеркалось; в комнате темнело; хотелось говорить и слушать.
— Милая Мурочка, про жизнь Михаила Иваныча можно написать целую книгу, — сказала Марья Васильевна. — Вы знаете, он был в своей молодости очень красив.
— Красив?!
— Да, да, не смейтесь. Давно только это было. Михаил Иваныч приезжал к моему отцу, а я была еще девочкой. Много горя пришлось ему испытать с тех пор. Он был очень богатый человек, ему принадлежали большой дом здесь, в городе, и огромные имения в Самарской губернии. У него всегда собиралось множество народу. Он любил музыкантов и художников, и все у него бывали запросто, как у равного. Редко можно встретить такого гостеприимного хозяина. И сам он часто играл на скрипке и на рояле с разными знаменитостями.
— Разве он играет?
— У нас ему где же играть? А дома у него рояль и скрипка.
— Вот что!.. — промолвила Мурочка. — И что же, он хорошо играет, как тетя Варя?
— Теперь он уже стар, и руки стали у него слабы, а раньше он играл гораздо лучше тети Вари. Он — настоящий артист, Мурочка.
— Что же было дальше, милая Марья Васильевна? Что с ним случилось потом?
— А вот слушайте. Был у него брат младший, Петр Иваныч. Тот уже совсем другого складу человек. Всегда смеялся и говорил: «Мой братец — сущий мармелад: уже не в меру сладкий он и мягкий». А Михаил Иваныч ему: «Не все ли равно тебе, Петя, куда я деньгу трачу? Ведь у тебя столько же, на твой век хватит». Была у Михаила Иваныча в то время невеста-красавица. Уже свадьба была назначена. Приехал Петр Иваныч, отбил невесту у брата, сам на ней женился. Тогда-то Михаил Иваныч и поседел от горя. Сам молодой человек, а волосы седые. В это самое время случилось большое несчастие в Самарском Крае: хлеб не родился, люди помирали с голоду. Управляющий написал Михаилу Иванычу донесение: спрашивал, что делать ему в такое страшное время.
Тогда Михаил Иванович точно очнулся от своего горя.
«Негодный я человек, — сказал он, — я тут о себе плачу, а там люди гибнут». Взял и поехал туда. Приехал, увидел впалые щеки и трясущиеся ноги у людей, увидел, какой зеленый горький хлеб из лебеды и отрубей ели мужики, как они болели и умирали от такой еды, да и остался там. Неизвестно никому, что он там делал, куда ездил, как помогал. Только вернулся он уже на другой год, загорелый и постаревший. И рассказывал друзьям, смеясь: «Мне и дома моего довольно; какой я, в самом деле, помещик! Теперь пусть они хлопочут: их труды, их и земля»…