Мурочка вздрогнула. Голос показался ей знакомым. Она опустила книгу на колени и смотрела на идущую к ней молодую девушку.
И та не узнавала маленькой резвой Мурочки в этой бледной и худой девочке, в коричневом платье и черном переднике, неловко сидевшей в углу. Она остановилась и смотрела на нее. Но глаза Мурочки были все те же, большие серые глаза с доверчивым и вместе робким взглядом, и молодая девушка узнала их. Она стряхнула с себя, смеясь, нависших ото всюду девочек, и быстро подошла к Мурочке и крепко обняла ее.
А Мурочка все еще ничего не понимала. Она забыла ее. Это была та Доротея Васильевна, которую Дима называл для сокращения дурой, робкая, забитая Доротея Васильевна, которую Мурочка обижала и не хотела знать после ухода няни.
Она придвинула стул, села возле Мурочки и стала ее расспрашивать. Она напомнила ей, как сурова была тетя Варя, как они прощались в детской и как перед разлукою Мурочка помирилась с нею. Мурочка просияла, вспомнив старину, и в первый раз с того вечера, когда она слушала разговор отца с Агнесой Петровной, сидя, завернувшись в одеяло, на постели в своей комнатке, в первый раз она улыбнулась и обрадовалась.
Чем-то родным пахнуло на нее от слов Доротеи Васильевны. Вспомнилось старое житье, повеяло счастливым детством, пришли на па мять милая няня и её сказки вечерком, и грусть разлуки и строгости тети Вари… Господи, как много воды утекло с тех пор!
Доротея Васильевна подозвала к себе старшую Величко.
— А вы еще не подружились?
Та отрицательно мотнула головой.
— Целую неделю, даже больше, она здесь, и никто с нею не познакомился? — сказала молодая девушка. — Да что вы, господа! Старые наши ученицы, и не оказали радушного приема?.. Возможно ли это?
Она укоризненно качала головой и смеялась, и все смеялись, и даже Мурочка улыбалась.
А еще славянки! Где же ваше знаменитое в истории гостеприимство?.. На этот раз, погодите, немка перещеголяет славянок. Пойдем ко мне, Мурочка. Ты будешь моей гостьей, а этих девиц мы ни за что не позовем!
— Доротея Васильевна! — послышались шутливоотчаянные восклицания. — Пригласите нас! Пригласите!
Воскресные чаепития у Доротеи Васильевны были любимым препровождением времени тех, кто оставался в общежитии по праздникам и воскресеньям.
Но Доротея Васильевна не сдалась на умильные просьбы и увлекла с собой Мурочку.
Комната её была за спальней старших.
Перед диваном стоял стол, где лежали книги и альбомы. Мягкие кресла и большой ковер делали комнату необыкновенно уютной. Окно было заставлено растениями.
Уголок этот совершенно не был похож на казенную обстановку общежития с его голыми выбеленными стенами. Здесь было так хорошо и уютно. Доротея Васильевна усадила Мурочку в кресло, дала ей время оглядеться, а сама выпорхнула за дверь, позвала Степаниду и попросила поставить самоварчик.
Потом, вернувшись, она долго хлопотала, Вынимая из шкапа чашки, чай, сахар, печенье и яблоки. Уставив ими весь стол, она присела к Мурочке и внимательно всмотрелась в её побледневшее лицо, в её грустные глаза.
— Теперь расскажи, как ты жила, — проговорила она. — Совсем большая стала: узнать нельзя.
Мурочка стала рассказывать.
______Уже стемнело, а она все еще сидела у Доротеи Васильевны, успокоенная, с облегченным сердцем. Она рассматривала альбомы с видами итальянских городов. Доротея Васильевна в углу разбирала вещи в чемодане. Она только утром, когда все были у обедни, вернулась из отпуска и не успела еще вынуть своих вещей.
После обеда она послала Мурочку за старшей Величко и потом сказала им:
— Да знакомьтесь же поскорей! Валентина, Мурочка, я хочу, чтоб вы были друзьями.
Они провели втроем весь вечер. Девочки сидели на диване рядом, грызли кедровые орехи и рассматривали домодельные фотографии, которые Доротея Васильевна привезла с собою. Она гостила в имении у своей бывшей ученицы. Фотографии изображали скромную усадьбу, вид деревни и реки. При этом Доротея Васильевна рассказывала разные смешные случаи, бывшие в деревне.
— Милая Тея, — сказала Валентина, — вам-то было хорошо, а нам каково без вас! Насилу дождались. Ну, теперь опять заживем по-старому.
День прошел незаметно. Мурочка, ложась спать, уже не горевала, не плакала втихомолку, а взбила повыше подушку, улеглась, свернулась калачиком и крепко заснула.
III
Квартет
Валентина Величко была старше Мурочки на два года. Сестра её Анна, или Гандзя, училась плохо, а Валентина и могла бы учиться хорошо, да ленилась. Она сидела второй год в классе. Прежние подруги её были уже в третьем классе и понемножку отставали от неё, кроме Комаровой, которая тоже жила в общежитии и находилась в той же спальне. «Комар» был закадычным другом Валентины, и про него всегда говорили: он.
Валентина была черноглазая, темноволосая малороссиянка с смуглым лицом и горячим румянцем.
— Я с ленцой, — говорила она откровенно. — И батько мой рассказывал про себя, что учился неважно.
Она сидела на последней скамейке и переманила к себе Мурочку. Мурочка была рада, что избавилась от противной Егоровой, которая толкалась; на последней лавочке было замечательно хорошо.
— Я люблю спокойствие, — говорила Валентина. — С последней парты когда еще вызовут.
Рядом с Валентиной сидела худенькая, высокая девочка Неустроева. Ей тоже было 13 лет. Она была сибирячка и жила в общежитии. У неё во всем городе не было ни знакомых ни родных, но она не огорчалась.
— Мой дом здесь, — говорила она. — Я люблю Катерину Александровну, и мне все тут нравится.
Неустроеву звали Неониллой, но мать переделала Неониллу в Люсеньку, и так все звали ее дома и в общежитии.
Люсенька была первой ученицей в классе. Валентина обожала музыку. Когда её родители приезжали из имения, чтобы провести месяц-другой в городе и повеселиться, Валя и Гандзя бывали в театре несколько раз в неделю. Напрасно Катерина Александровна восставала против такого баловства и говорила матери, что девочкам надобно учиться, а не веселиться, мать все-таки брала их в театры.
Валентина обожала оперу и в особенности знаменитую певицу Онегину. Портрет Онегиной она всегда носила в кармане, а ночью клала под подушку, чтобы увидеть ее во сне. Она только и мечтала о том, как бы познакомиться с Онегиной и признаться ей в своем обожании.
Люсенька, наоборот, была равнодушна к музыке и даже не училась пению: ее забраковали за недостатком слуха. Она любила рисовать, и праздники проводила за красками. Учитель рисования давал ей рисовать акварелью и больше всего занимался с нею, пока весь класс, зевая, срисовывал с грехом пополам гипсовую звезду или простой орнамент.
Учитель рисования быль старик с седыми взъерошенными волосами и косматой седой бородой, но его черные глаза горели, как у молодого, под черными густыми бровями. Он открыл талант Люсеньки и с жаром занимался с нею, и под влиянием этого события и в классе оживился интерес к рисованию.
Четвертая ученица на последней парте была Лиза Шарпантье, дочь француженки-учительницы. У неё был вздернутый нос и маленькие черные глазки, блестящие как у ежа. Она вечно ссорилась и мирилась, несколько уже раз пере ходила с ты на вы с Валентиной; она вечно заступалась за всех перед матерью и учителями, и если нужно было итти выборным из класса просить Катерину Александровну переложить гнев на милость, — вечно шла Лиза Шарпантье.
Лиза бегала по скамейкам и перелезала через столы во время уроков; сидеть спокойно было для неё сущим наказанием. Учителя знали её живой нрав и снисходительно улыбались, когда она путешествовала через парты. Она была любимицей русского учителя Авенира Федоровича, которого она называла «Сувенирчик».