— Да, жалко, но что же делать! Прежде я была ленива, не хотела работать, — теперь надо исправлять беду. А для этого лучше остаться дома. И как славно возьмусь я теперь за дело! Честное слово, дня даром не пропущу! Я хочу доказать отцу, что на меня можно положиться.
— Жалко не гимназии, а вас, — прибавила она помолчав. — Ну, что же делать!.. Дадим слово, что не забудем друг друга и всего нашего житья здесь.
Она улыбнулась своей приятной, открытой улыбкой, которая так привлекала к ней всех.
Но Люся сказала:
— Это что, разве можно забыть!.. Нет, знаете, — дадим вот какое слово, в роде обещания, что мы постараемся сделаться такими, как самые лучшие люди, умными и добрыми чтоб не пришлось вдруг краснеть, когда встретимся потом… Ведь не может быть, чтоб не встретились!.. И вдруг, какой ужас, если кто-нибудь из нас окажется злой, противной, не образованной…
— Нет, никогда этого не случится! — горячо воскликнула Валентина. — Дадим слово, что не случится!.. Нет, — чтобы с радостью встретиться и гордиться друг другом… Ты, Люся, наверно будешь знаменитая художница.
— Так разве это одно, — ведь и художницы бывают несимпатичные, завистливые; всякие, я думаю, есть. Не только этим гордиться, а вообще тем, что жизнь наша хорошая, — задумчиво проговорила Люся, а Мурочка вдруг вспомнила своего старого друга и учителя Михаила Ивановича, у которого последнее время так бессовестно ленилась, — вспомнила его золотое сердце и скромную жизнь.
Они сидели, перекидываясь редкими речами, но больше молчали, думая каждая о той неведомой, чудной и таинственной жизни, которая шумела и волновалась там где-то, в туманной дали, как безбрежное море, — шумела и волновалась бурями и манила к себе, и ожидала их всех, чтобы они могли испытать свои силы.
Что-то даст им жизнь? Будут ли они счастливы, довольны своей долей? Сумеют ли в юные годы накопить в своей душе сокровища знания, горячей любви, бодрости и правды, чтобы потом рассыпать вокруг себя щедрые дары на радость и утешение другим?..
XXII
Египтянка
Все промелькнуло, как быстрый сон: и горестная разлука с Валентиной, и последние поцелуи, и последние хлопоты, и добрые пожелания Аглаи Дмитриевны, и поспешное прощание с дедушкой…
Уже сутки едет Мурочка в вагоне и смотрит в окошко на обнаженные рыжие поля, еще покрытые местами снегом, точно скатертями, смотрит на голые леса, на пышные зеленые ели и сосны, на угрюмые серые небеса.
Тот город, в котором она родилась и жила все время, каменная громады домов, теснота и шум, — все осталось далеко позади, так далеко, что и сосчитать нельзя, сколько уже проехали они потом деревушек, сел, городишек и городов… А в окно вагона видны поля без конца; словно веером раскинулись они, и этот веер убегает по кривой линии назад, и рябить в глазах от мелькающих столбов, заборов, деревьев, домишек и пустынных полей.
Мурочка смотрит до утомления, не отрываясь. Григорий Степанович неразговорчив, он читает газету, спит, а она все у окна.
Вот она, огромная, необъятная ширь полей, о которой Мурочка знала только понаслышке. Вот где живут миллионы людей, которые родятся тут и умирают, и не знают другой жизни.
Так философствует Мурочка под гуденье колес и тряску вагона, и смотрит во все глаза на мужиков в зимних тулупах, на баб в овчинных полушубках, закутанных в ковровые платки, которые плетутся к маленьким станциям, или стоят там на платформе в ожидании поезда.
Они едут уже целые сутки.
Утром рано она проснулась от яркого луча, который защекотал её глаза. Она вскочила. В вагоне все еще крепко спали. Она приподняла немного синюю занавеску у окна и прильнула к стеклу.
Все то же видно из окна.
Мелькают обнаженные поля, рыжая взъерошенная трава уныло желтеет до самого гори зонта, прерываемая местами черной вспаханной полосой или красновато-коричневым голым лесом. Снегу видно уже гораздо меньше, чем накануне, а небо хотя и покрыто тучами, но все же и синева проглядывает кое-где. Солнышко нашло себе лазейку и пробралось сквозь облака и озаряет землю веселыми лучами. Повеселели голые поля и леса; и дальние деревушки кажутся привлекательными, и белая церковь ярко блестит на солнце.
Хочется смеяться и петь!
Часов шесть еще, не больше.
Но солнышко слишком рано обрадовалось. Тучи сговорились прогнать его яркую улыбку с полей и лесов, ветер дует сурово, вот опять все потускнело и посерело, и Мурочка смотрит на грустный пейзаж усталыми, отяжелевшими от беспокойного сна глазами.
Опять хочется спать, и она ложится и крепко засыпает под однообразную, утомительную тряску и громкий стук колес.
Она просыпается, кто-то теребит ее за руку. Все тихо. Она сначала не понимает, где она, оборачивается и видит перед собой дядю.
Вагон стоит, в нем суетятся люди. Они на большой станции. Нужно пересесть в другой поезд.
Мурочка, еще заспанная, машинально надевает пальто, собирает свои вещи, выходить вслед за дядей и носильщиком. Она ощущает что-то новое, но не может еще понять, в чем дело. На большой платформе беготня, суета, крик. У Мурочки замирает сердце от страху, что они опоздают. Она бежит за дядей, они благополучно занимают места в новом вагоне, где люди ссорятся из-за мест, волнуются и, наконец, усаживаются и успокаиваются.
Дядя говорит:
— Еще не было первого звонка, давай, на пьемся чаю.
Они идут в большую залу, где за длинными белыми столами сидят и кушают проезжие. Выпив чаю с хлебом, они опять вы ходить на платформу, и тут только Мурочка соображает, что такое это новое: ведь воздух здесь какой свежий, дивный! Она дышит пол ной грудью, и глаза у неё блестят.
Она идет за дядей к концу платформы, где стоит их поезд, и смотрит на необозримую, плоскую равнину, смотрит на огромный купол неба над собою, по которому тянутся косматые тучи, на просветы лазури, на дальний лес…
— Господи! какой простор, какая благодать!
Звонок загоняет их в вагон.
— Ну, теперь немного осталось, — говорить радостно дядя, снимает фуражку и поглаживает свои седеющие волосы. — Слава Богу! нынче вечером будем дома.
Мурочка смотрит на него с ожиданием. Он сегодня в хорошем расположении духа, и она уже немного привыкла к нему, не так смущена, как вчера.
И он рассказывает:
— Дома, я думаю, все уже съехались. Конечно, малыши Катя и Ванюша — те всегда дома. Но Женя тоже должна была приехать на этих днях из гимназии.
Мурочка не решается спросить, каких лет эта Женя, но ей приятно узнать, что есть такая Женя и, значит, будет с кем подружиться.
— И Роман уже дома, вероятно, — продолжает Григорий Степанович, и по его тону Мурочка догадывается, что Роман — гордость отца. — Со всеми познакомишься, — говорит Григорий Степанович, добродушно улыбаясь. — Я думаю, ждут нас как! В деревне, знаешь, каждый новый человек — событие. И на тебя все накинутся, увидишь.
Мурочка краснеет и улыбается. Дядя смотрит на нее и говорит:
— Удивительно, как ты похожа на свою мать.
— Я не думала… — бормочет смущенно она.
— Те же глаза, та же улыбка, — говорить он.
От этого замечания Мурочка вдруг чувствует себя с дядей хорошо и свободно и смеется от радости.
— Когда приедем? — спрашивает она.
— К шести часам будем дома. На станцию выслан тарантас, дорога еще не в конец испортилась, живо доедем.
Вот, наконец, и станция, — маленький деревянный дом с резными украшениями. Только они одни и выходят здесь. На платформе пусто. Слышно, как за станцией побрякивают бубенчики. Мужик в чекмене выносит из вагона вещи, а Григорий Степанович оживленно говорить ему:
— Вещи барышни захвати, они наверху, на полке… Ведь это наш кучер, Евстигней.
Евстигней улыбается и смотрит на Мурочку из-под своих; косматых, нависших бровей.