Мой друг Серж Тард — человек, которому никогда не бывает грустно, тошно или тоскливо. Он избегает мелодрам и неприятностей, идёт по жизни легко, смеясь и радуясь. Всё, за что ни берётся этот малый, горит в его руках и приносит блестящий успех. Не помню, чтобы дело, в которое он бросался с головой, сошло на нет. Он решительно скупает ветхие пустующие помещения по всему Парижу: на углах улиц, на бульварах, около парков и садов, а потом с помощью своей неуёмной страсти, золотых рук и денежных вложений вдыхает в них новую жизнь.
К примеру, этот паб, расположенный в пятидесяти метрах от моего дома, он просто боготворит.
— Клянусь, дружище, я обожаю это место! — говорит Серж о «погребке». — Я так счастлив, что оно процветает!
Он любит повторять собственный афоризм: «С бизнесом, как и с женщиной, нужно соблюдать осторожность, сдержанность и строгость. Многого себе не позволять».
Настроение у меня было такое, что хотелось выругаться от души, излить потоки злословия, наговорить дерзостей в адрес Натана Хейма и рассказать Сержу о ярмарке идиотизма, происходящей в моей жизни в последнее время.
Друг всегда понимал меня с полуслова. И сейчас, по одному только хмурому выражению лица, он понял, что я не в себе.
— Да ты мрачнее тучи, дружище! Полагаю, работа тебе опротивела? — беззаботно спросил Серж, открывая бутылку виски. — Бьюсь об заклад, что сейчас ты мне скажешь: «Как же мне надоело писать свои детские историйки! К чёрту редакцию! С меня довольно!»
— Ты же знаешь, друг мой, что я дорожу службой в редакции… Наверное… — грустно, с кислой миной ответил я.
Серж тотчас спрятал свою иронию в дальний ящик, поставил передо мной пустой стакан и уставился на меня в упор.
— Тебя тревожат какие-то мысли. Не могу видеть тебя таким, сорванец. Что стряслось? Отчего так взвинчен?
Казалось, что Сержу всё уже понятно: я не в духе, ужасно страдаю от голосов, звучащих в голове, странные происшествия не дают мне проходу, караулят меня и дома, и на работе.
Я пожал плечами и потянулся за стаканом с холодным напитком, которого Серж плеснул от души.
— Некоторые события чётко дают мне понять, что я ввязался в какое-то скверное болото. Я схожу с ума, Серж, я слышу голоса и боюсь, что дьявольщина, которая творится в моей жизни, отправит меня либо в дурдом, либо на кладбище.
Я вполголоса рассказывал другу, как с некоторых пор смотрю сломанный телевизор, разговариваю по телефону с представителями преисподней и езжу в такси с водителем, который, судя по всему, прислуживает самому дьяволу.
Серж перебил меня:
— Знаю, знаю, ты уже раз двадцать рассказывал мне эти истории, дружище. Успокойся, прошу тебя. Разве из-за какого-то Натана Хейма стоит так себя изводить? Пей! Полегчает! — скомандовал Серж, но было заметно, что он размышляет о моей проблеме.
Я призадумался.
— Ну вот ещё! Откуда ты знаешь Натана Хейма? Я же тебе о нём и слова не сказал! — воскликнул я с полным недоумением.
— Так я же слежу за твоим творчеством, — закатился смехом Серж, вынимая из-за барной стойки газету. — Мне нравится, как ты пишешь, дружище. Хочу зачитать отрывок, который мне особенно понравился.
— А при чём тут Натан Хейм?
— Слушай и не перебивай! — задорно проговорил друг и с торжественным видом начал читать:
«Бернард вынул из серванта бутылку красного вина и фужер.
— Мы будем отмечать какое-то событие? — с радостным возбуждением спросила Мойра Шахор.
Бернард поставил хрустальный сосуд на стол и наполнил его прозрачным ароматным напитком. Гречанка не спешила пить. Поднявшись с кресла, она с наслаждением потянулась и грациозно, как дикая кошка, стала прохаживаться по комнате.
— Разве ты не знаешь?
Мертвец стоял, выпрямив спину, и улыбался своей госпоже чарующей улыбкой. Бернард был давно и окончательно мёртв, но глаза его блестели бодро, на бледных губах играла улыбка. Обняв гречанку за плечи, покойник тихо ответил:
— Авария на улице Канебьер в Марселе, от автомобиля «Рено» и его водителя, Андрэ Леграна, ничего не осталось. Ты рада?
— Не знаю, Бернард… Нельзя сказать, что он был хорошим человеком.
Бернард равнодушно махнул рукой и засмеялся.
— Легран не был святошей, и ты не питала к нему нежных чувств. Почему же ты так удивлена и расстроена, что ему пришёл конец?
— Я не расстроена. Ты же знаешь, я вообще не умею расстраиваться. Никогда. Как-то чудовищно всё происходит, мальчик мой, нить разрывается или заканчивается, и тогда кого-то убивают садовыми ножницами, находят застреленным на заднем сидении «Роллс-Ройса», отравленным в придорожном мотеле или — куда хуже — человеку диагностируют лейкемию. Даже не представляю, что чувствуют люди перед кончиной?