Сказанного, мне кажется, вполне достаточно для того, чтобы сделать некоторые выводы. В мои цели не входило рецензирование или корректирование данного перевода. Мне представлялось важным вскрыть принципы, которыми руководствовался интерпретатор произведения средневековой литературы. Переводчик подошел к памятнику словесности далекой эпохи так, как если б перед ним была поэма, созданная в наши дни, с автором которой он говорит на общем языке современников. При переводе такой поэмы, может быть, и нет необходимости в предварительных специальных изысканиях, и ничто не нуждается в особых разъяснениях. Боюсь, переводчику не показалось нужным поинтересоваться обычаями, правом, эстетикой, нравственностью людей, которые жили во времена сочинения «Песни о нибелунгах». Во всяком случае изучение его перевода не заставляет думать, что Ю.Б. Корнеев испытал подобный интерес. И дело тут не в небрежности одной, — дело, по-види-мому, в исходных позициях. Можно с равным успехом переводить художественные произведения всех времен и народов, ибо люди всегда одинаковы, — вот эта предпосылка, осознанна она или нет.
Да, у нас немало общего с людьми других эпох, и только благодаря этой всеобщности рода людского возможен «диалог» на почве истории культуры. Не будь этого общего, — не было бы и интереса к литературе и к жизни цивилизаций далеких времен. Но знание их культуры не дается само собой, потребны огромные интеллектуальные усилия для проникновения внутрь этой чужой для нас, непривычной и во многом необычной (т. е. не такой, как наша собственная культура) духовной сферы. Здесь видимость ясности и понимания намного опаснее откровенного признания непонятности.
Литературное произведение возникает в силовом поле культуры как целого и с большей или меньшей полнотой отражает в себе характерные для этой целостности черты. Поэтому постижение художественного творения самого по себе, вне «дифференцированного единства всей культуры эпохи» (М.М. Бахтин), — невозможно. «Песнь о нибелунгах» в этом отношении в высшей степени показательна, столь многими нервами соединено ее содержание с нравственными нормами, правовыми установлениями, обычаями, религией, бытом, идеями о красоте, господствовавшими в те времена. Самые разные аспекты средневековой картины мира объединились в этом грандиозном художественном памятнике, и его интерпретатору не обойтись без попытки как-то «войти», «вжиться» в культуру, породившую «Песнь о нибелунгах».
Как и всякое выдающееся создание человеческого духа, песнь выходит за рамки своего только времени и сохраняет живые связи с культурной традицией предшествующего периода. «Песнь о нибелунгах» непонятна, если не знать эддических песней, «Саги о Вёльсунгах» и сказаний о Дитрихе Бернском. Немецкая рыцарская эпопея начала XIII в. много-планова: наряду с современностью в нее включено и далекое прошлое, да и самое это прошлое оказывается сложным сплавом преданий о событиях эпохи Великого переселения народов с мифом и сказкой. Эта много- и разноплановость, разумеется, не представлена в песни в виде смешения самостоятельных слоев или кусков; филологи, пытавшиеся их вычленить, долгое время не обращали внимания на то, что в контексте эпопеи слои эти, так и не слившись воедино, приобрели особые функции, что их сочетание в рамках художественного целого сообщает ему как бы новое измерение.
Но поэтому приходится призадуматься над тем, одинаковы ли способ изложения, стилистика, подход к материалу, самый отбор его в разных частях эпопеи, связанных с теми или иными пластами предания о нибелунгах. Уже на частном и, на первый взгляд, несущественном примере «Исландии», как она преподнесена в песни, можно было увидеть, что подобная проблема действительно существует и требует внимания интерпретатора. Видимо, в художественном творении нет мелочей, — все вплетается в ткань поэтического целого, и любой оттенок мысли или поворот ее, каждое слово и выражение, которые невнимательному читателю покажутся второстепенными, могут приобрести свое значение[94]. Не буду возвращаться за доказательством к уже приведенным примерам пренебрежения переводчиком «Песни о нибелунгах» этой истиной, лишь замечу, что число их, увы, нетрудно было бы увеличить…
Не исключено, Ю.Б. Корнеев возразит мне, что «не всякое слово в строфу впишется». Верно, отнюдь не все тонкости, которые нетрудно выразить в подстрочном переводе или в комментарии, столь же легко ложатся в жесткий стихотворный размер. И мне вовсе не хотелось бы предстать в глазах Корнеева или читателей в роли этакого педанта, который вылавливает ляпсусы и придирается к мелочам, не допуская со стороны переводчика ни малейшей поэтической вольности. Речь идет о другом, куда более принципиальном вопросе: как подходить к переводу памятника культуры прошлого? Нужны ли для этой интерпретации какие-то знания, кроме версификаторского умения и владения языком? Каково должно быть обращение с литературным памятником, созданным в системе иной культуры, нежели та, к которой принадлежит истолкователь? Необходимо ли считаться с особенностями мысли и стилистики такого памятника? При каких условиях возможно наше действительное, а не мнимое знакомство с духовным миром другой культуры? Вот кардинальная проблема, от решения которой зависит качество, верность истолкования переводимого памятника, и эта проблема, разумеется, выходит далеко за рамки обсуждения данного перевода, — перевод «Песни о нибелунгах» занимал меня именно в таком широком плане[95].
94
Вот еще одно место, смысл которого искажен переводчиком. В разгар боя между бургундами и гуннами Хаген начинает подстрекать нерешительного Этцеля. В частности, он обращается к нему с такими словами:
Право же, Зигфрид не может считаться родичем Этцеля, — он всего лишь первый муж его супруги. Какое же тут родство?! И Хаген говорит буквально следующее: «Дальнее родство тебя с Зигфридом связывает», т. е.
95
Эти заметки выросли из работы над комментарием к изданию «Песни о нибелунгах» в «Библиотеке всемирной литературы». Комментарий этот опубликован, но все мои критические замечания, вызванные переводом Ю.Б. Корнеева, были изъяты; переводчик произвел лишь немногие и малосущественные поправки в тексте эпопеи. Не свидетельствует ли самый факт отклонения переводчиком пожеланий и замечаний о том, что его позиции коренным образом отличаются от тех, которые отстаиваю я в своих заметках? В этих условиях я посчитал возможным и целесообразным переработать в статью свои критические соображения и предать их печати.