— У господина Бруммера здесь есть счет. Большое спасибо. Всего наилучшего, господин…
Постепенно я познавал жизнь богатых людей. У них есть свои счета. Им давали кредиты, так как они пользовались доверием. Вот в чем разница между бедными и богатыми.
В разгаре жаркого дня я был все в том же синем костюме. Под лучами солнца материал сомнительно блестел, особенно на локтях и коленях. Это бросилось в глаза и продавщице цветочного магазина. Она быстро отвела глаза, как будто они наткнулись на что-то неприятное, например на эпилептика или на блюющего человека. Это был очень дорогой цветочный магазин, и Дюссельдорф тоже был достаточно дорогим городом, а Юлиус Бруммер был одним из самых богатых его граждан. Вспомнив о превосходном «Кадиллаке», я, впрочем, подумал, что вот теперь могу себе позволить купить новый костюм. Кроме того, мне обещали форму…
В больнице Святой Марии на месте вахтера сидела уже другая монашка, и в частном отделении дежурила другая медсестра. Симпатичная ночная сестра, потерявшая своего возлюбленного в небе над Варшавой, исчезла. На ее месте, в душной маленькой комнате для дежурных, сидела пожилая монахиня. Она с серьезным видом рассматривала букет, медленно разворачивая целлофан.
— Прежде чем поставить цветы в воду, надо еще раз надрезать черенки, — сказал я.
Глядя на розы, она отрешенно сказала:
— Каждая стоит не меньше марки пятьдесят.
— Минимум.
— Это грешно. Многие семьи живут на эти деньги целую неделю.
Из пятисот марок, которые мне дал Бруммер, сто семьдесят пять остались у вдовы Майзе. Но имея в кармане даже триста двадцать пять марок, я казался себе близким родственником Бруммера, человеком, бывшим с ним в доле, принадлежащим к господствующему классу. Я кивнул монахине в знак согласия и пошел дальше.
На лестничной клетке я подумал, что надо бы сначала заказать себе серый твидовый костюм, однобортный, может быть, даже с жилетом. С ним я мог бы носить белые рубашки и черные галстуки, черные ботинки и черные носки. Собственно говоря, с серым можно носить практически все. Я…
— Подождите, пожалуйста!
Я обернулся. Ко мне быстрым шагом приближалась пожилая монахиня:
— С вами хочет поговорить госпожа Бруммер.
— Со мной? Почему?
— Этого я не знаю. Она еще не совсем пришла в себя. Но мне приказано доставить вас к ней. Идите за мной.
Итак, я последовал за ней в частное отделение, и монахиня ввела меня в палату Нины Бруммер, громко сказав при этом:
— Госпожа еще слишком слаба. Ей очень плохо, когда она говорит.
После этого она исчезла.
В этой комнате тоже было очень жарко. Голова Нины Бруммер покоилась на вертикально поставленной подушке. На этот раз больная была умыта и причесана, но лицо ее, все еще иссиня-бледное, бескровное и изможденное, выглядело так же, как лицо Маргит, сходство было просто умопомрачительным. Но сияло солнце, я преодолел первый шок и выдержал это.
На одеяле лежала тридцать одна роза. Дрожащими пальцами Нина гладила цветы. Серые губы шевелились. Она говорила, но говорила так тихо, что я ее не понимал. Я подошел к кровати. Она мучительно прошептала:
— Вы… новый… водитель?
— Да, уважаемая госпожа.
Было видно, что дышать ей было еще тяжело. Грудь вздымалась под одеялом. Большие голубые глаза были молочно-стеклянного оттенка, зрачки не удерживались на одном месте. Эта женщина еще не полностью пришла в сознание. Она была жива, но не совсем. Кровопотеря. Слабость. Сердечные средства. Отравление. Нет, эта женщина не знала, что она делала и что говорила. Она запрокинула голову как механическая кукла и пролепетала:
— Помогите…
Я склонился над ней. Когда она открыла рот, я почувствовал запах светильного газа. Мне стало жарко. Мне было плохо.
— …должны… мне… помочь…
Естественно, в следующий момент без стука в палату вошла пожилая монахиня. Она подошла к кровати и взяла розы:
— Я уже нашла вазу. — Она пошла назад к двери и резко сказала: — Господин доктор настоятельно потребовал запретить всяческие визиты к фрау Бруммер. Кроме того, он запретил ей говорить. Это очень вредно для нее. — Дверь за ней громко захлопнулась.
Нина Бруммер, запинаясь, произнесла:
— Меня… все… ненавидят… — Из ее перекошенного рта стекала слюна.
В это я поверил сразу. Естественно, здесь ее никто не любил — богатую, избалованную бездельницу, грешницу, которая хотела покончить с собой.
Действительно, здесь ее никто не мог любить.
— …Не могу… никому… доверять. — Голова ее склонилась на плечо. Она громко дышала, она хотела жить.