В штате и делопроизводстве последнего ногайское направление деятельности было обычным: при Годунове содержалась группа служилых татар «для турские и крымские, и нагайские, и иных в мусульманские государства посылок», а в расходных книгах Посольского приказа 1610-х годов траты на содержание посольств из Большой Ногайской Орды расписаны наряду с тратами на обслуживание дипломатов из Крыма, Дании, Англии и т. д. (см.: Акты 1914, с. 378; Кологривов 1911, с. 45–48). Примечательно, что даже те мирзы, что клялись в своей неотступности и «прямом холопстве навеки», общались с государем посредством официальных послов, которых просили отпускать из Москвы без задержек (см., например: НКС, 1586 г., д. 3, л. 2).
Ограничение внешнеполитической самостоятельности является ведущим признаком протектората, равно как и присутствие в протежируемом государстве резидента-советника при местном правителе (Национальные 1998, с. 375 и сл.). В ногайско-русских отношениях второй признак незаметен совершенно, а вот первый то и дело проявлялся.
Опираясь на шерти Исмаила, московское правительство считало себя вправе требовать от биев подконтрольности их внешних сношений. Но после смерти Исмаила заключенные им соглашения утратили силу, и русские власти были вынуждены ссылаться не на их пункты, а на пример и волю бия. В 1581 г. Урусу отписали: «А приказ отца вашего Исмаиля князя к вам был, что вам мимо нас ни с кем в дружбе не быти» (НКС, д. 9, л. 196 об.). Однако Урус, как известно, не внял этим доводам и в 1580-х годах самостоятельно сносился с иноземными правителями.
Иштереку, получившему инвеституру от царя, пришлось пойти на добровольное ограничение своих внешнеполитических полномочий. Пространное шарт-наме от 23 ноября 1604 г. гласило: «…не приставать и не ссылатись… ни о каком умышленье» с султаном, шахом, узбекскими, казахским и крымским ханами, шамхалом, кабардинскими князьями; послов и грамоты от них отправлять к воеводам в Астрахань «или в ыные городы к… воеводам, в которые ближе» (НКС, 1604 г., д. 1, л. 4–5).
В пору своего разрыва с Москвой Иштерек пытался налаживать суверенные связи с соседями. Но по возвращении «под высокую руку» в январе 1615 г. вновь принял на себя те же обязательства, что и в 1604 г. (НГ, д. 25, л. 6). Правда, при этом он продолжал попытки самостоятельных контактов с иранцами и калмыками, требуя, чтобы жалованье из Москвы посылалось ему непосредственно, а не через воевод. Поэтому в шерти 1615 г. предусматривалось информирование о посольствах к бию не только астраханских воевод, но и государя (НГ, д. 25, л. 6; Новосельский 1948а, с. 139). Правительство выполнило эти его условия, и Иштерек тоже старался соблюдать договор. Когда в Стамбул двинулись русские посланцы, бий сообщил, что и он, «смотря на то ж, с турским сослался. А будет тебе, государю, то негодно, и я с турским ссылатца не стану» (НКС, 1615 г., д. 4, л. 5).
Следовательно, данный параметр протектората наблюдался в политическом режиме, установившемся в Большой Ногайской Орде начала XVII в., и российского монарха, видимо, можно расценивать как протектора ногаев.
При этом не следует абсолютизировать, осовременивать значение шертных договоренностей XVI–XVII вв., принимать их за непременные обязательства для сторон, по аналогии с международными пактами нового времени. Шерть действовала, во-первых, официально — пока были живы или находились у власти заключившие ее правители; во-вторых, фактически — пока сохранялась политическая обстановка, вызвавшая ее заключение. Историки замечали, что сами по себе шертные договоры не были прочными и не вели к какому-то подчинению ногаев Русскому государству. Мирзы зачастую использовали их для получения жалованья от правительства и при этом много раз нарушали обязательства (Михайлова 1956, с. 153; Перетяткович 1882, с. 131). Русская же сторона в XVII в. постоянно настаивала на холопстве, подданстве — на основе именно шертных соглашений.
Характерный пример такой коллизии содержится в наказе послу в Иран 1616 г. На вопрос о ногаях и черкесах следовало отвечать, что те и другие служат государю. Если же шах станет недоумевать, отчего же тогда Большие Ногаи воюют с кабардинцами, «и толко б государю служили ногаи, и они б государевых холопей не воевали», то нужно было парировать: «Учинилась меж их ссора улусными людми… А то не диво, что они меж себя ссорились. И в деревне на суседстве меж собою обычной черной человек с суседом по ссоре бьютца, и мертвые бывают. А то (ногаи и кабардинцы. — В.Т.) царского величества подданные, а в своих землях владетели; ссора сталась, и они и повоевались» (ПДП, т. 3, с. 225). Между тем дело заключалось не во внутригосударственных «суседских» конфликтах народов. При складывании соответствующей конъюнктуры горцы и ногаи готовы были признавать верховенство царя над собой, но при изменении обстоятельств с такой же легкостью переходили в столь же призрачное «подданство» к османскому султану или крымскому хану[427].
427
Впоследствии посольские приказные дьяки решили, что аналогия с деревенской дракой прозвучит для сефевидского двора неубедительно, и в наказ была вставлена фраза о том, будто столкновение Больших Ногаев с горцами произошло «еще до тех мест, покаместа Иштерек князь и… мурзы царскому величеству не шертовали» (ПДП, т. 3, с. 350).