— Господин приехал из Пешта, и, надо сказать, профессия у него странная. Он — особенный мастер, железо сверлит. Барин нынче привез его с собой.
— Мастер, железо сверлит? Это как же так?
— Гм. Он с такой же легкостью продырявит железо, как вы — арбуз или тыкву. Раз-два, ткнет инструментиком в самое крепкое железо и — трр — дыра готова, да такая, что в нее хоть две руки просунь. — И Бубеник лукаво прищурился. — Странная, доложу вам, специальность.
— А для чего она? — допытывался кто-нибудь из тех, кто любил прощупывать все до самых печенок.
Бубеник пожимал плечами, прикладывал руку к губам, показывая, что вынужден молчать, но все ж согласился хоть чуточку осветить это темное дело.
— Есть у господ, знаете ли, немало странных вещей, но не всегда полезно узнавать, для чего они. А вот к чему такая специальность, об этом могут догадываться даже такие бедняки, как мы с вами. Скажем, замок у шкатулки не открывается, а хочется из нее вынуть что-то, да так, чтоб не заметили…
Бубеник доверительно рассказывал об этом всем, кто подходил к нему, когда они останавливались, потом проводил Малинку обратно в барский дом, где его уже ждали к обеду. Хозяйке разрешалось вставать пока лишь на несколько часов в день, поэтому в полдень она снова легла и попросила подать себе обед в постель. Малинка, надо сказать, даже обрадовался, узнав, что Вильма не будет обедать вместе с ними. Он жаждал минуты встречи, мечтал о ней, но, когда она подошла, испугался. За столом они сидели с бароном вдвоем. Бубеник прислуживал и одновременно подбадривал хозяина:
— Все идет как надо, ваше высокоблагородие, с жемчугами дело пошло на лад. Но Коперецкий уставился на него с сомнением.
— Я, Бубеник, не верю в чудеса. Боюсь, что ты навлечешь на меня бурю, а потом все кончится ничем. У меня дурное предчувствие, очень дурное.
Он и вправду за обедом был молчалив, сидел погруженный в свои думы, произнес едва несколько слов, быстро выпил кофе и спросил Малинку, спит ли он обыкновенно после обеда, потому что сам он всегда засыпает чуток, ровно настолько, чтоб глаза обмануть.
— Я никогда не сплю после обеда. Это только важным господам под стать.
— Что же вы делаете?
— Если нет работы, читаю обычно. Есть у вас в доме библиотека?
— Нет.
— Но книги-то есть? Я выберу себе какую-нибудь для чтения.
— Нет тут ни одной, дружок, сказал же вам, что я ученик животных.
— Тогда я попросил бы тот словацкий песенник, который вы обещали мне дорогой. Лицо Коперецкого просияло.
— Ага! Ну конечно! Я и шкатулку тоже пообещал. Ступайте к себе в комнату, я все пришлю вам.
Малинка пошел к себе и после сытного обеда лениво прилег на зеленый репсовый диван, пуская кудрявые пряди дыма в воздух. Задумался о том, почувствовала ли госпожа Коперецкая, что он здесь. (Сам он непременно почувствовал бы на ее месте.) А как они встретятся? Что она скажет? Испугается или обрадуется? И Малинка решил: что бы ни случилось, он будет владеть и сердцем и нервами.
Две дородные кошки уже охотились под кроватью: они сидели, уставившись на щель в полу, — очевидно, подстерегали ускользнувшую туда добычу. Малинка от скуки наблюдал за охотницами и с великодушием сытого человека чисто теоретически сочувствовал стремлению алчных кошек, сам тоже с нетерпением поджидая появления мыши. Но где же она, трусишка, что даже показаться не смеет? Бедные кошечки, сколько им приходится вот так стоять на страже ради крохотной добычи. Да, все-таки лучше быть секретарем губернатора!
Но едва он предался сочувственным размышлениям о кошках, как раздался стук, и в ответ на «войдите» в дверях показалась румяная крестьянка лет сорока, круглолицая и тупоносая.
— Вам кого? — спросил Малинка.
— Того молодого господина, который приехал из Пешта. Это вы и есть, наверное?
— А вы кто?
— Я нянька маленького барона, — ласково ответила крестьянка и, облизнув пальцы, кокетливо поправила на лбу волосы, которые были такие же желтые, как и здешняя глинистая почва.
— Нянька? — удивился Малинка. — А что вам нужно от меня?.. Я-то ведь не грудной младенец?
— Да у меня и нет молока, — кокетливо и жеманно возразила баба. — Я не кормилица. Была когда-то кормилицей, — она горестно вздохнула, — но теперь уже только певчая нянька. Пою по ночам маленькому барону, после того как Марта покормит его грудью.
— Ну, а от меня что вы хотите, добрая женщина?
— Девица я, слава богу, — поправила она его. — Девица Мария Колесар.
— Сами же сказали, что были кормилицей, вот я и подумал…
— А что ж тут такого? — Она потупила совсем незлые глазки и добавила: — Ведь вы не поп, да и я не монашка.
— Ладно, ладно, — с нетерпением воскликнул Малинка, все больше и больше изумляясь. — Но что вы хотите от меня?
— Да ведь я могу то же самое спросить у вас, барич? — И она лукаво, выжидательно посмотрела на него.
— Я? Ничего.
— Тогда ума не приложу, зачем барин прислал меня сюда.
— Ага! — Малинка догадался вдруг о смысле игривой шутки Коперецкого. Стало быть, это и есть песенник! — Вот оно что! Теперь я понял. Вы, верно, много песен знаете?
— Что верно, то верно. Я знатная певунья. В этом деле я дока. Все песни знаю, какие тут у нас окрест поют. Потому что, когда еще жива была моя матушка, царство ей небесное, в доме у нас двадцать два года подряд была прядильня, а уж туда все песни залетали.
Малинка понял, что принципал поставил его в смешное положение, и даже разозлился (ох, уж я отплачу ему за это!), но сообразил, что разумнее всего не подать виду и как-нибудь половчее, без шума покончить с этой дурацкой шуткой.
— Вот что, Мария Колесар, я очень люблю деревенские песни, не меньше, чем те, что птицы поют. Но когда птица в клетке поет, это не доставляет мне никакого наслаждения, я люблю слушать ее издали, когда она сидит среди ветвей. Вот так и песня — только издали хороша. Поэтому пойдите, пожалуйста, в сад и пойте там, а я открою окошко и буду слушать.
Мария Колесар была чуточку смущена таким странным предложением, ну да ведь баре всегда дурью мучаются! Поэтому она молодо повернулась веретеном и сказала:
— Как хотите, голубок!
Выбежала из комнаты, и вскоре в саду под окном зазвучала занятная словацкая песенка. Пела женщина тихо, усыпляюще, так жужжит полевая муха.
Кто же ты, Анчурочка-девица? Лен волос да незабудки глаз… Не могла, как роза, ты родиться, — Знать, с небес упала ты на нас! И меня позвали: «Ну-ка, Дюри, Залатай худые небеса!..» Я ищу прореху — там, в лазури, Гибну я, Анчурочка-краса! [26]
По-словацки все это звучало красиво, складно, не то что по-венгерски, — будто вилами набросали слова. А Мария Колесар все пела о горестях умирающего Дюри Кралика, потом перешла к песням про бетяра Яношика[27], затем стала сказывать о душевных переживаниях удалых или печальных рекрутов… Под эти песенки о рекрутах и засыпал обычно маленький барон. Когда он уже очень плачет, это самые верные песни. Услышит — и тотчас замолчит: сразу видно, что будет военным. В своих необычайно разнообразных песнях словацкий народ не только любовь или кражу овец воспевал, не только сельские драмы отливал в форму баллады или романса, но сплетал цветастыми рифмами еще тысячи и тысячи разных своих невзгод.
27
Яношик Дёрдь — знаменитый в XVIII в. атаман венгерских и словацких разбойников (бетяров).