— Быть может, и козел служит у вас за профессора? — подтрунила Вильма.
— Конечно. Он учит меня терпенью, так же как и пчелы на здании ссудо-сберегательной кассы напоминают мне об усердии и бережливости. Я ученик животных и этим горжусь больше всего.
Подпоручик с любопытством разглядывал козла. Хорошо бы научиться у него терпенью. Ведь с каким нетерпением ждет он сейчас конца застолья, чтобы поговорить, наконец, с отцом!
— Что тебе удалось сделать? Старик вынул из кармана брюк разорванный пополам вексель и отдал сыну.
— Это я принес, — сказал он, — честь твою кое-как спас, но мундир потерян.
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что о манипуляции с векселем знают двое: полковник, который никогда не проронит об этом ни слова, и Кожехуба, который может и брякнуть что-нибудь, но это сочтут сплетней. Тем не менее, чтоб это был твой последний такой поступок, ибо он и отвратителен, и опасен. А теперь тебе предстоит следующее: поднимись в мой номер и напиши прошение об отставке. Полковник требует, чтобы ты снял мундир и ушел из армии. Потом уложишься и поедешь домой. Если хочешь обставить все прилично, начни кашлять, ибо ты уезжаешь по болезни. Резкий воздух Северной Венгрии оказался вредным для твоих легких.
Так проходила и этим закончилась экскурсия семейства Ности в северные края. Из Тренчена увезли самого красивого подпоручика. Правда, маленький словацкий городок не потерпел особого урона — вместо него приехал другой подпоручик. Розалия Велкович плакала, когда ее никто не видел, а кредиторы — их было уйма — ругались, когда их слышали все. Какое-то время они слали письма вслед то самому Фери, то его отцу, но ответа все не было, и они понемножку отстали, как отстают осы от отцветшего дерева.
О Фери Ности забыли бы совсем, если бы с некоторых пор Коперецкий не зачастил в Будапешт; оттуда он привозил вести о том, что Фери сильно кашляет, потому и военную службу оставил. Затем рассказывал уже, что харкает кровью. («Это наша кровь», — сетовали кредиторы.) Иногда Коперецкий передавал привет от него Розалии Велкович, и бедняжка бледнела и краснела при этом.
Кто хотел, мог строить разные догадки. Впрочем, строить догадки можно было и на том, что Коперецкий, приезжая в Будапешт, всякий раз встречался с Ности. Более того, он и дома не забывал о них, ибо всю форель, что ловили в Ваге, и всех диких козлов, которых стреляли в Крапецком лесу, он отправлял в столицу на адрес Ности.
А подозрительных признаков набиралось чем дальше, тем больше. Весной начали приводить в порядок древнее совиное гнездо — Крапецкий замок — и сад, заросший бурьяном, лебедой и песьим языком. Прокладывали дорожки, сажали декоративный кустарник. Да, да, Коперецкий что-то задумал, вот посмотрите!
А задумал он вот что: полгода спустя явился к старику Ности, у которого, впрочем, с некоторых пор был частым гостем, и заявил, что срок векселя истек, он принес залог и просит вернуть ему две тысячи форинтов. Пал Ности принял все это за шутку.
— И что ты приходишь всегда за тем, чего нет? Подожди, пожалуйста, до осени, пока я смогу сколотить такую сумму. Коперецкий покачал большой головой.
— И дня не буду ждать. Предупредил тебя заранее. Либо плати немедленно, либо увезу оригинал залога.
— Какой оригинал?
— Твою дочь Вильму. Ну что ты на меня глаза выпучил, будто съесть хочешь? Либо деньги, либо дочь твоя — такой был уговор. Лицо Ности стало круглым, будто каравай хлеба.
— Ну что ж, ладно, только не кричи так! Зачем поднимать шум, прислуга, чего доброго, подумает, что мы деремся. А Вильму — ты ее и даром получишь, более того, за счастье почту. Что ж ты раньше не сказал, что любишь ее. Или у вас так принято просить руки девушки?
— Эх, тебе этого не понять! — И барон презрительно махнул рукой. — Знаю я, что делаю. Понимаешь, батенька мой, вернее, тестюшка, мой братец Янош, Янош Девятый, по желанию покойного нашего батюшки, попросил руки девицы Абафи из Липто, — а ведь он даже и не любил ее! Девица Абафи ответила ему отказом. А мой братец Янош был такой же скромный, застенчивый человек, как и я, и так ему стало тут стыдно, что он прыгнул в Ваг и утонул. Папенька очень близко принял это к сердцу и, когда был на смертном одре, заставил меня поклясться, что я никогда не попрошу руки женщиной рожденной девицы. Потому и не женился я до сих пор. Все ждал, авось какая-нибудь сама навяжется мне на шею, как это в романах бывает, да только ни одна чертова кукла на меня не позарилась. Понял ты теперь, почему я требую залог? Ности ласково потряс руку Коперецкого и обнял его.
— Вижу, сынок, вижу, Дваи, что для тебя форма — прежде всего. Это я люблю. С этим в Венгрии ты далеко пойдешь. У тебя есть будущее, Дваи. Я еще такого губернатора сделаю из тебя, что любо-дорого. Но ты вправду любишь мою дочку?
Коперецкий только поморгал и бессильно опустил руки, — так опускает крылья подстреленный сыч.
— А Вильма любит тебя? Коперецкий мечтательно уставился в небеса и сказал, вздохнув:
— Это одному богу известно.
— Тогда пойди и поговори с ней. Коперецкий печально покачал головой.
— Вот этого-то и нельзя. Ведь было бы то же самое, что просить ее руки и сердца. Тут можно и отказ получить. Боже упаси, чтоб я сам заговорил. Да я лучше язык проглочу. Я могу вести себя только пассивно. Я держусь своей клятвы. Я ведь не политик, я ученик животных.
— А говоришь так, будто ученик иезуитов.
— Ты сам улаживай дело, — требовал Коперецкий, — или заплати две тысячи форинтов и получай медальон, а я от несчастной любви кинусь прямо в Дунай, пускай дух моего отца видит с небес, что отказ при сватовстве можно обойти, а воду, где тебе тонуть, — никак.
— Ты не прыгай в Дунай, а ступай лучше в ресторан и приходи вечером, я уж сам постараюсь проложить тебе дорогу.
В таком духе рассказывают о подробностях этого сватовства те, что поязвительней из родни Ности.
Коперецкий якобы явился вечером к Ности. Но депутат был в клубе, Фери в театре. Вильму он застал наедине с ее тетушкой, вдовой Ильванци, урожденной Эржебет Ности, которая вела хозяйство у брата.
С приходом Коперецкого воцарилась гнетущая атмосфера. Беседа завязывалась с трудом, то и дело прерывалась. Дамы склонились над рукодельем, а Коперецкий, казалось, рассматривал фамильные портреты. Стенные часы тикали в этой тишине, словно встревоженное сердце. То тетка, то Вильма безразлично задавали какой-нибудь вопрос, на который Коперецкий отвечал рассеянно. Ему словно язык привязали — он был неловок, застенчив, как школьник, и то и дело подымал на Вильму полные надежды глаза, точно окаменевший рыцарь в сказке, оживить которого может одним колдовским словом лишь королевна со звездой во лбу. Тетушка спросила про козла.
— Вы про козла изволили спросить? Увы, Йошку не хотят пускать в вагон, как собаку, поэтому я не могу брать его с собой. В такое время он пасется в моем крапецком саду.
— А у вас уже распустилось все?
— О да. В моем саду цветут уже и абрикосы и сирень. Казалось, крапецкий сад станет отличным предметом беседы. |
Коперецкий рассказал, что он заново расчистил древний парк и отремонтировал барский дом. Он надеялся открыть этим дорогу Вильме, и она без всякого стеснения проронит наконец многозначительный намек или ласковое слово, если у нее, конечно, найдется для него такое. Но Вильму, вероятно, ничуть не занимали работы в крапецком поместье, хотя она должна была уже знать от отца, что ведутся они ради нее.
Коперецкий помрачнел. Она могла бы спросить, ради чего и кого обновляет он дом, а уже дальше все пошло бы своим чередом.
Теперь в великом смущении он сам стал подбрасывать одну тему за другой, ври этом тревожно поглядывая на часы.
— А дядюшка Пал не сказал вам, когда он вернется?
— Это зависит от «мастеров», знаете, от тех мастеров, которые в конце тарока еще задерживают господ.
— Знаю я этих мастеров.
— Да, они такие же ненадежные, как и вообще венгерские мастеровые.