И кто бы мог подумать, что этот невероятно влиятельный, изнеженный итальянским солнцем вампирский клан, вдруг, по собственной воле, решит забрести не куда-то в Аспен, а в самое сердце Аляски! Ну и что они там будут делать, скажите на милость? В проруби плескаться? Рыбу ловить? Распивать местное пиво? Проверять, как же там поживает популяция этих дьявольских отродий — угольно-черных гризли — которые стабильно, каждую неделю, идут на обед вампирскому семейству? И что же они сделают, если на месте не окажется главы клана, м? Ну, неужели хоть кто-то на этом свете считает, что за тысячу лет жизни на этой бренной планете она не может позволить себе путешествовать безо всякого скрытого смысла?
Ну что за ересь? Я скривила губы от досады, и тонкий кожаный альбом с нашими с Таней фотографиями был со злостью отброшен на пол. Наверное с минуту я глубоко дышала, пытаясь прогнать эту неукротимую свирепость, мучительное бессилие и безудержный гнев. Лишь после того, как мои ладони перестали дрожать, а из уголков глаз исчез даже самый крохотный намек на непрошеные слезы, я дотянулась до одной из самых дорогих моему сердцу вещей, крепко прижимая альбом к груди и чувствуя себя сокрушенной, раздавленной, брошенной на произвол судьбы.
Вероятно, сегодня она уедет.
Я обреченно вздохнула и понесла внушительную стопку книг из чемодана к столу, чтобы бездумными действиями отвлечь подернутое красной пеленой сознание. От легкого касания мыши ожил монитор широкоэкранного моноблока, и после нескольких неудачных попыток избавиться от космоса на своем рабочем столе, я плюнула на эстетику и парой кликов позволила системе перенести все данные с моей учетной записи для легкого пользования чужим компьютером при первой необходимости.
На секунду мне показалось, что удалось отбросить тяжелые мысли, но вышло ровно наоборот. Я резко втянула воздух и спрятала лицо в ладонях, чувствуя, как безнадега буквально поедает меня изнутри. Я до боли боялась потерять Таню. Боялась, что она уйдет из моей жизни так же легко и непринужденно, как это сделала моя семья. Ну, а я? Что будет со мной?
На столе возвышался дурацкий стакан с десятком идеально заточенных карандашей, тонкая алюминиевая рамка, в которой красовалась необъятная гора Мак-Кинли, и подставка для папок. Мне захотелось сгрести чужую канцелярию в малопонятную кучу и навечно спрятать в ящик стола, но что-то меня остановило. Виски свербили. Я крепко зажмурилась, сжимая и разжимая ладони в кулаках и падая обратно в мягкое кресло, легонько скрипнувшее под моим весом. Мне даже не хватило сил на то, чтобы посмеяться над названием сети Wi-Fi — Cullen Cadoodles. Я буквально заставила себя открыть браузер, ввести в строке поиска название сайта и начать отчаянно вспоминать логин и пароль, чтобы прочесть немногочисленные отзывы на блог, посмотреть очередную подборку прелестных фотографий с любимыми актерами (обожаю Хиддлстона!) и раствориться в бессмысленности интернета. Лучше отморожение интеллекта, чем чудовищное неистовство, способное за несколько секунд разнести половину необжитой комнаты.
Руки сами дотянулись до тех самых карандашей и, вместо очередного портрета непревзойденного Локи, стали выводить фигуристого велосипедиста со стаканом смузи в руке. Легкие штрихи, плавные карандашные линии, легкие тени и через десяток минут мои пальцы снова серые от грифеля, а в голове приятная пустота смешивается с выученной наизусть и прилипшей навеки сонатой Шуберта.
Насколько ей, должно быть, тяжело. Всякий раз смотреть на Кейт и Гаррета, Кармен и Елеазара и вместо своей второй половинки видеть меня. Встрепанную от ночи, полной кошмаров; с кружкой горячего какао, тонкие капельки которого медленно скатываются и марают ее белоснежное постельное белье; или в бессильном приступе негодования от того, что картина, над которой я корпела целую неделю, не удалась. Но всякий раз, когда после долгих лесных прогулок я сваливалась с температурой, когда одиночество давило до невыносимой боли в груди, а от ужасных снов пропадал аппетит, моя Марвел была рядом. Оставалась в постели до самого утра, перебирая мои спутанные волосы, рассказывала тихим вкрадчивым голосом бесконечные истории за сотни прожитых лет и совершенно не заботилась о пропущенных свиданиях, о гризли, счастливо избежавшем незавидной судьбы, о той опасности, что грозила семье из-за моей осведомленности касательно их сущности. Как уютно и защищенно я чувствовала себя в теплом шале, как треск дров и неслышно падающий снег заставляли меня поверить, что нашему маленькому, сотканному из тонких сахарных нитей мирку ничто и никогда не будет угрожать…
Я до боли закусила губу и перевернула плотную страницу своего скетчбука, начиная рисовать тонкий силуэт девушки. Когда на ее спине мягкими волнами стали вырисовываться локоны, пришлось отбросить карандаш. Здесь требовались легкая, бледная акварель, придающая картине завораживающую водянистость, прозрачную дымку недосказанности. Я устроилась на теплом полу в мягком свете, льющемся от фонариков и глубоко вздохнула, прежде чем наполнить маленькую емкость остатками воды из бутылки и расчехлить набор с кистями. Чемоданы я так и не разобрала.
Признаться, я даже не заметила, что на лес стали опускаться тени. Блеклого света от маленьких желтых огоньков светящейся гирлянды вполне хватало для моего стремительного творческого порыва. Хватало ровно до тех пор, пока комната не погрузилась в темноту от заснувшего моноблока.
Я тихо вздохнула и приблизилась к свету на одно короткое мгновение, дописывая краткую фразу на рисунке и с треском выдирая его из любимого блокнота. Быть может, я совершенно зря расстроила сегодня Таню своими разговорами? Ведь она абсолютно не заслужила моей взрывной дерзости, колких фразочек и непреодолимого эгоистичного желания показать, насколько же меня, на самом деле, не устраивает нынешнее положение. Ее благие порывы меня защитить вызывали во мне иррациональную реакцию. А я всего лишь боялась потерять свою единственную дорогую сердцу семью. Особенно бесконечно заботливую, предупредительную, очаровательную маму…
На полу развернулась тонкая полоска яркого света из коридора, и я стиснула в руках свой рисунок, чувствуя как глаза колет непрошеная влага.
— Ты чего сидишь в кромешной тьме? — ласково произнесла Таня, и за моей спиной загорелся ночник, озаряя комнату блеклым сиянием.
Ледяные ладони неуверенно легли мне на плечи, и я, как домашний ужик, вывернулась в Таниных руках, крепко обнимая за шею и сжимая челюсти до скрипа зубов. Ей не нужно было ничего говорить, чтобы мы поняли чувства друг друга. Разве вообще нужны в такие моменты слова? Я зарылась в ее мягкие волосы и крепко зажмурилась, чувствуя, с какой силой она прижимает меня к своей груди.
— Я не могу даже представить свое утро без тебя… — прошептала я едва слышно, чувствуя как теплая слеза скатывается по моей щеке.
— Прошу тебя, мышонок, ну перестань уже… Ты прекрасно знаешь, для меня это не менее тяжело. Но ждать-то нам недолго. Несколько недель, максимум месяц, и я заберу тебя хоть на край света! — надрывисто произнесла она, отстраняя от себя мое требующее ласки тело и крепко стискивая в ладонях лицо. Вампиры не могут плакать, и мне было больно смотреть на бесплодную дрожь ее век, последние остатки человечности на окостеневшем древнем лице.
— Пожалуйста, Марвел, мама… Мы ведь можем уехать на Кубу, в ЮАР, в Сингапур, да куда угодно! Я даже в самолет готова сесть, если нам не придется разлучаться, — выдохнула я, и мы снова стиснули друг друга в удушающем объятии расстающихся родственников. С ее губ срывался неслышный шелест, слишком быстрый и тихий для того, чтобы я могла его разобрать.
— Ты вся дрожишь, милая… Тебе нужно отдохнуть. Утро вечера мудренее, — отрывочными фразами произнесла она, прикладывая свою ладонь к моей щеке. Лицо ее снова было безэмоциональным.
В ее руках я превратилась в безвольную куклу, с осторожностью и заботой уложенную на широкую кровать. На прикроватной тумбе примостился алюминиевый поднос с большим стаканом молока и шоколадным печеньем.