Столь же суровое порицание навлекло на себя комическое описание Ирвингом народного обычая североамериканских колонистов, по которому жених и невеста перед свадьбой спали, не раздеваясь, в одной постели. «В те первобытные времена, — повествует Никербокер, — этот ритуал считался также необходимой предварительной ступенью к браку; ухаживание у них начиналось с того, чем оно у нас обычно заканчивается, и таким образом они досконально знакомились с хорошими качествами друг друга до вступления в супружество, что философами было признано прочной основой счастливого союза» (III, VI).
Этому хитрому обычаю «не покупать кота в мешке» приписывает Никербокер невиданный рост племени янки, поселившегося рядом с голландской колонией и пытавшегося посвятить нидерландских девиц в этот приятный обряд, ибо повсюду, где господствовал обычай спанья, не раздеваясь, в одной постели, ежегодно без разрешения закона и благословения церкви рождалось на свет божий множество крепких ребятишек. «Поистине удивительно, — иронически заключает старый Никербокер, — что ученый Мальтус в своем трактате о населении совершенно обошел вниманием это примечательное явление» (III, VI).
Пускаясь в одно из своих излюбленных философских отступлений (VI, VI), Никербокер, уподобляясь в этом отношении Стерну, заводит с читателем задушевную беседу о вещах, не имеющих прямого отношения к рассказу, и сравнивает себя с Дон Кихотом, сражавшимся только с великими рыцарями, предоставляя мелочные дрязги, грязные и кляузные ссоры «какому-нибудь будущему Санчо Пансе, преданному оруженосцу историка». Реминисценции романа Сервантеса — ветряные мельницы, сравниваемые с могучими великанами, кодекс Санчо Пансы, библиотека рыцарских романов Дон Кихота — постоянно возникают на страницах «Истории». Выезд Питера Твердоголового и его трубача Антони Ван-Корлеара на переговоры с советом Новой Англии нарисован в донкихотской манере. «Смотрите, как они величественно выезжают из ворот города, словно закованный в броню герой былых времен со своим верным оруженосцем, следующим за ним по пятам, а народ провожает их взглядами и выкрикивает бесчисленные прощальные пожелания, сопровождая их громкими ура» (VII, III). В каждом городе, через который проезжал Питер со своим оруженосцем, этот прославившийся своей педантичностью рыцарь приказывал храброму и верному Антони протрубить приветствие. А когда он видел старые одежды, которыми жители затыкали разбитые окна, и гирлянды сушеных яблок и персиков, украшавших фасады их домов, то принимал их, как новый Дон Кихот, за праздничное убранство в честь своего прибытия, подобно тому, как во времена рыцарства было в обычае приветствовать прославленных героев, вывешивая богатые ковры и пышные украшения.
Цитаты из Гомера, Эзопа, Рабле, Сервантеса, Мэлори, Шекспира, Свифта, Стерна, Филдинга, Томаса Пейна теснятся в каждой из семи книг цветистого повествования Никербокера. Многочисленные «источники» труда Никербокера, в котором наряду с любимыми писателями Ирвинга встречаются и полузабытые уже в его время авторитеты, воспринимается как романтическая ирония, пародирование псевдоученых трактатов. Если вопрос об «источниках» представляет скорее историко-литературный интерес, то творческое воздействие «Истории Нью-Йорка» на американских писателей-романтиков имеет самое непосредственное отношение к проблеме живого и волнующего нас, людей XX в., наследия литературы американского романтизма.
Традицию юмора Ирвинга можно обнаружить в творчестве Готорна, позднего Купера. Но особенно ощущается она в рассказах По, таких как «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфалля» и «Черт на колокольне». Один современный американский литературовед находит даже, что в рассказе «Черт на колокольне» «больше голландской капусты, чем во всем Ирвинге».[536]
Весь рассказ о полете на луну Ганса Пфалля, начинающийся в старом благоустроенном Роттердаме (столь красочно описанном еще в «Истории Нью-Йорка», кн. II, гл. IV) в один светлый весенний день, весьма похожий на 1 апреля (помимо всего прочего это был, как рассказывает Ирвинг, старинный голландский праздник — день триумфального вступления Питера Твердоголового в Новый Амстердам после завоевания Новой Швеции), может быть воспринят как еще одна история из посмертных записок мистера Никербокера. Благодушные роттердамские граждане во главе с бургомистром мингером Супербус ван Ундердук в рассказе Эдгара По кажутся прямыми потомками достославного Питера Твердоголового. Роттердамский бургомистр отличается столь же завидным упорством в достижении цели, как и его великий новоамстердамский предок. Так, когда с воздушного шара ему на спину упали один за другим полдюжины мешков с балластом и заставили этого сановника столько же раз перекувырнуться на глазах у всего города, великий Ундердук не оставил безнаказанной эту наглую выходку: «Напротив, рассказывают, будто он, падая, каждый раз выпускал не менее полдюжины огромных и яростных клубов из своей трубки, которую все время крепко держал в зубах и намерен был держать (с божьей помощью) до последнего своего вздоха».[537]
Современная американская критика видит в «Истории Нью-Йорка» прежде всего забавный бурлеск. Сатирическая направленность книги Ирвинга, особенно в последних главах, посвященных новым временам, остается вне сферы внимания буржуазных исследователей. В этой тенденции считать «Историю Нью-Йорка» исключительно юмористическим произведением сказывается не только желание смягчить остроту социальной сатиры молодого Ирвинга, но и то обстоятельство, что читатели и большинство критиков имеет дело с вошедшим во все собрания сочинений, сборники и отдельные издания на английском языке текстом «Истории Нью-Йорка» 1848 г.
Иначе обстояло дело, когда «История» впервые была опубликована. Уже первая рецензия, появившаяся в феврале 1810 г., усмотрела в ней сатиру на современные порядки. Один из бостонских журналов писал в связи с выходом «Истории», что это «добродушная сатира на безумия и ошибки наших дней и проблемы, ими порожденные».[538] Очевидно читатели тех дней гораздо острее ощущали социально-обличительную направленность этого произведения молодого Ирвинга.
У русского читателя «Истории Нью-Йорка» возникают определенные литературные аналогии. На сходство художественных приемов, использованных Пушкиным в «Истории села Горюхина» и Ирвингом в «Истории Нью-Йорка» указывал в свое время академик М. П. Алексеев: «И Пушкин и Ирвинг пародируют традиционную стилистическую структуру научного исследования, шаблонные приемы высокого исторического стиля… Сходство приемов Ирвинга и Пушкина приводят к аналогичному комическому эффекту, на который ближайшим образом рассчитывают и один, и другой. Обнажение приемов происходит здесь при помощи маскировки в фикцию воображаемого летописца; частые исторические аналогии, отступления, рассуждения, цитаты становятся смешными именно потому, что самая маскировка слишком ощутима и автор непрерывно устремляет своего читателя по пути, совершенно противоположному тому, куда его должен был направить рассказчик. В результате противоречия идеи и формы происходят как бы непрерывные «срывы» одного плана и замены его другим».[539]
Однако если об аналогиях между «Историей села Горюхина» и «Историей Нью-Йорка» можно говорить скорее в плане стилистическом, то сатирическое содержание книги Ирвинга, гротескные образы голландских губернаторов, в которых угадываются черты современников писателя, напоминают щедринских градоначальников в «Истории одного города», хотя и не достигают силы и глубины щедринской сатиры.
Другие интересные параллели между творчеством Ирвинга и Пушкина находим мы в статье А. А. Ахматовой «Последняя сказка Пушкина». Широкая популярность Ирвинга в России 20-30-х годов XIX в. (многочисленные переводы его произведений находятся во всех наиболее известных журналах того времени: «Московском телеграфе», «Вестнике Европы», «Атенее», «Сыне отечества», «Телескопе» и «Литературной газете») дает основание А. А. Ахматовой ставить вопрос о непосредственном влиянии Ирвинга на Пушкина. На основе сравнительно-филологического анализа «Легенды об арабском звездочете» Ирвинга и «Сказки о Золотом Петушке» Пушкина она доказывает, что сказка Ирвинга послужила литературным источником для фантастического гротеска Пушкина, «Пушкин как бы сплющил фабулу, заимствованную у Ирвинга, — некоторые звенья выпали и отсюда — фабульные невязки, та «неясность» сюжета, которая отмечена исследователями. Так, например, у Пушкина не перенесены «биографии» звездочета и принцессы. В отличие от других простонародных сказок Пушкина, в «Сказке о Золотом Петушке» отсутствует традиционный сказочный герой, отсутствуют чудеса и превращения.
536
William L. Hedges. Washington Irving: An American Study, 1802–1832. Baltimore, Hopkins Press, 1965, p. 99.
539
М. П. Алексеев. К «Истории села Горюхина». — В кн.: «Пушкин. Статьи и материалы». Под ред. М. П. Алексеева. Вып. II. Одесса, 1926, стр. 83.