Не смолчал Эвриал, получивши это, но, новым письмом воспламененный, взял перо и составил послание в таком виде:
«Здравствуй, душа моя, Лукреция, своим письмом принесшая мне здравие, хоть ты и примешала к нему немного желчи: но ее, надеюсь, ты удалишь, меня выслушав. Пришло в мои руки твое письмо, закрытое и запечатанное твоею геммою. Его и прочел я много раз, и поцеловал еще больше. Но оно подействовало на меня иначе, чем, кажется, ты намеревалась. Ты просить, чтоб я прекратил тебя любить, ибо тебе не на пользу уступить любви чужеземца, и приводишь примеры обманутых женщин. Но так прекрасно и изысканно ты это пишешь, что я могу лишь дивиться твоему разуму и любить его, а не предать забвению. Кто бы прекратил любить, видя возлюбленной своей благоразумие и мудрость? Если ты думала умалить мою любовь, не следовало тебе выказывать свою ученость. Так огня не угасишь» а только раздуешь его из малой искры. Я, пока читал, еще сильнее разгорелся, видя, что с преславною твоею красою и добродетелью сочетается образованность. Это, однако, слова, которыми ты просишь, чтобы я перестал любить. Попроси горы, чтобы стали равниной, или реки, чтобы двинулись к своим истокам: столь же я способен не любить, сколь Феб — оставить свою стезю. Если могут лишиться снега скифские горы, моря — рыбы и зверя — дубравы, сможет и Эвриал забыть тебя.
Не так легко мужчинам, как ты, Лукреция, думаешь, угасить этот пламень: тем, что ты приписываешь нашему полу, многие наделяют ваш. Но я не хочу вступать сейчас в этот спор. Мне следует ответить на то, что ты против меня выдвигаешь. Ты ведь говоришь, что не хочешь ответить моей любви, затем что многих женщин обманула любовь чужеземная, и приводишь тому примеры. Но и я мог бы вспомнить многих, кого женщины покинули. Троила, сына Приамова, как тебе ведомо, обманула Хрисеида; Деифоба Елена предала{50}. Любовников своих Цирцея обратила зельями в свиней и других животных обличья{51}. Но несправедливо по опыту нескольких судить обо всем множестве. Ведь если мы так поведем дело, что из-за двух или трех, или даже десяти дурных мужчин ты осудишь всех и всех устрашишься, то ради скольких женщин я должен возненавидеть всех прочих? Лучше бы нам прибрать другие примеры, какова была любовь Антония и Клеопатры, а также иных, коих краткость письма не дает мне исчислить. Если ты прочла Овидия, то нашла в нем, что после разорения Трои многие из ахеян, на обратном пути захваченные любовью к чужеземкам, уже не вернулись в отчизну: прилепились к своим возлюбленным и предпочли скорее лишиться родных, дома, царства и прочего, что было каждому любезно в отчизне, чем оставить подруг. Прошу тебя, моя Лукреция, подумай об этом, а не о том, что враждебно нашей любви и что приключилось лишь с немногими. Я же неотступно с тобою, намеренный любить тебя вечно и быть вечно твоим. Так не называй меня чужеземцем: ведь я гражданин больше всякого, кто здесь рожден: его гражданином сделал случай, а меня — выбор. Не будет у меня отчизны, кроме той, где ты, и хотя когда-нибудь мне случится отсюда уехать, мое возвращение будет скорым. Я не вернусь в Германию, разве что для улаживания и упорядочения моих дел, чтобы я мог быть с тобою так долго, как смогу. Легко найдется предлог остаться с тобою. В этих краях дел у императора много, и я позабочусь, чтобы мне было поручено их отправлять: то посольство приму, то другую должность исполню. Императору нужен наместник в Тоскане, я добьюсь этого сана. Не сомневайся, радость моя, Лукреция, сердце мое, упование мое; если жить могу без сердца, то и тебя могу покинуть. Ну же, сжалься над своим поклонником, что тает, как снег на солнце; посмотри на мои тяготы и положи предел моим мучениям. Что терзаешь меня так долго? Дивлюсь я, что смог вытерпеть столько страданий, столько ночей провести без сна, столько постов снести. Взгляни на мою худобу, на мою бледность. Самая малость еще удерживает мой дух привязанным к телу. Будь я убийцею твоих родителей или сыновей, не могла бы ты казнить меня жесточе. Если так ты меня караешь за мою любовь, как же обойдешься с тем, кто тебе вред или обиду причинит?{52} Ах, моя Лукреция, моя госпожа, мое спасение, мое прибежище, даруй мне свою милость: напиши мне наконец, что я тебе мил, ничего больше не желаю. Хотел бы я назвать себя рабом Лукреции: и короли, и императоры любят своих рабов, когда знают их верность; не гнушаются и боги отвечать любовью на любовь. Будь здорова, надежда моя и моя боязнь».