Как башня, что, разрушена внутри, выглядит извне неприступною, если же придвинуть к ней таран, тотчас валится, так и Лукреция побеждена была Эвриаловыми речами. Когда она вполне познала рвение своего поклонника, то и сама явила утаиваемую любовь и открылась Эвриалу в таком письме:
«Не могу больше тебе противиться и лишать тебя, Эвриал, моей любви.
Ты победил — я твоя. Горе мне, что получила я твои письма! Слишком многим опасностям я подвергнусь, если твоя верность и благоразумие мне не помогут. Позаботься же соблюсти, что написал. Предаю себя твоей любви: если меня покинешь, ты жестокий, вероломный и худший из людей. Легко обмануть женщину, но чем легче, тем позорнее. Покамест ничто не потеряно: если думаешь меня оставить, скажи, прежде чем моя любовь разгорится сильнее. Не будем начинать того, о чем потом пожалеем, что начали; во всех делах следует взирать на окончание{53}. Я, как все женщины, вижу немного, ты же мужчина, и тебе подобает взять попечение и о себе, и обо мне. Отдаю тебе себя и полагаюсь на твою верность, но не начну быть твоей, если не стану твоей навсегда. Будь здоров, моя опора и жизни моей вожатай».
После сего много писем было послано обоими, и не столь пылко писал Эвриал, сколь пламенно Лукреция отвечала. Одно желание было у обоих — оказаться вместе, но трудным это и почти несбыточным казалось, ибо все глаза глядели за Лукрецией, которая никогда не выходила одна и без стража никогда не оставалась. Не так усердно стерёг Аргус Юнонину телицу, как Менелай велел надзирать за Лукрецией. Этот пороку итальянцев широко разлился: каждый запирает свою жену, как сокровище, — и, по моему мнению, совсем без пользы. Ведь почти все женщины таковы, что всего больше желают самого запрещенного: когда ты хочешь, они не хотят, ты не хочешь — им подай{54}. Отпусти им поводья, и они меньше станут грешить. Посему так же легко устеречь нежелающую женщину, как уберечь под палящим солнцем общественное стадо. Если жена его сама не добродетельна, впустую трудится муж задвигать засовы. «Запри», говоришь: но кто быть сторожем может для сторожей?{55} Лукава жена: с них-то она и начинает. Неукротимое животное женщина, и никакою уздою ее не сдержать.
Был у Лукреции незаконнорожденный брат, коему она вручила свое письмо, чтобы отнес его Эвриалу, ибо она сделала его своей любви поверенным. Было условлено, что он примет Эвриала тайком дома. Жил он у своей мачехи, матери Лукреции, которую Лукреция часто навещала и еще чаще принимала ее у себя, ибо они жили одна от другой невдалеке. Замысел был таков: Эвриал будет заперт в одной из комнат, когда же мать уйдет слушать церковную службу, Лукреция появится, как бы с намерением навестить мать, и, не застав ее, останется ждать ее возвращения. Между тем будет она с Эвриалом. Встреча была условлена через два дня, но эти дни казались влюбленным как годы долгими: удлиняются часы для надеющихся на доброе, сокращаются для боящихся дурного. Но не улыбнулась Фортуна желаниям влюбленных. Мать почуяла хитрость и, когда настал день, вышла из дому, заперев пасынка. Тот скоро прислал печальную весть Эвриалу. Лукреция была огорчена не меньше его, но, поняв, что их лукавство раскрыто, сказала: «Здесь не задалось — двинемся другим путем{56}. Больше моя мать не сможет препятствовать моим желаниям».
Был у ее мужа родич по имени Пандал{57}; Лукреция уже сделала его наперсником своих тайн, ибо не мог ее воспламененный дух найти спокойствие. Итак, она сообщает Эвриалу, чтобы побеседовал с ним, затем что он человек верный и может найти пути к их встрече. Но Эвриалу казалось небезопасным довериться тому, кого он все время видел подле Менелая и с чьей стороны опасался коварства. А среди этих раздумий Эвриалу было приказано ехать в Рим, дабы уговориться с великим понтификом о коронации{58}. И ему, и его подруге это было весьма прискорбно, однако приходилось подчиниться императорскому повелению. Итак, он едет, и все отложено на два месяца. Лукреция меж тем остается дома, окна затворив, облекшись в скорбные одежды, и никогда не выходит. Все дивятся и не догадываются о причине. Сама Сиена казалась вдовою, и, как будто скрылось солнце, всем мнилось, что живут во мраке: слуги, часто видевшие ее лежащею на одре и никогда веселою, приписывали это недугу и дознавались, какое бы ей доставить лекарство. Но никогда она не смеялась и не хотела покинуть спальню, пока не узнала, что возвращается Эвриал и что император вышел ему навстречу. Тут, как бы очнувшись от глубокого сна, сложив скорбное платье и украсившись прежними уборами, она открыла окна и, радостная, стала его ждать. Когда же император увидел ее, то сказал: «Впредь не запирайся, Эвриал, все ясно. Никто не мог видеть Лукрецию, покамест тебя не было, а теперь, поскольку ты вернулся, мы созерцаем зарю. Для любви есть ли мера?{59} Не скроешь любовь, как кашель не утаишь». «Ты потешаешься надо мною, Цезарь, как обычно, и меня дразнишь, — говорит Эвриал. — Я же не знаю, что все это значит: может быть, ржание твоих коней и твой зычный голос ее разбудили»; и, молвив это, глядит украдкой на Лукрецию и встречает очами ее очи. Таково было по его возвращении первое их приветствие.