Хоть и тяжелая это была затея, но Сосия, боясь большего зла, принял поручение. Нашед Эвриала, он все ему возвещает по порядку — а тот, почитая это дело легким, радостно соглашается, подчиняется приказаниям и лишь пеняет на долгую отсрочку.
О безумная грудь влюбленного! о слепой ум! о дерзостный дух и сердце бестрепетное! Есть ли что-нибудь столь неприступное, что тебе не казалось бы проницаемым? что-нибудь столь крутое, что ты не счел бы ровным? столь запертое, что для тебя не открыто? Ты всякую опасность умаляешь, ты ничто не мнишь трудным. Тщетен против тебя всякий мужний надзор, никакие законы тебя не удерживают, ни страху ты, ни стыду не подвластен. Всякий труд для тебя — игра, ничто тебе не помеха. О любовь, всего мира покоритель! Ты первейшего мужа, императору любезнейшего, богатством изобилующего, зрелого летами, напоенного ученостью, славного мудростью, до того доводишь, что он, сложив багряницу, облекается мешковиной, лицо покрывает румянами, делается из господина рабом; возросший в забавах подставляет плечо, чтобы таскать тяжести, и за плату нанимается обычным носильщиком. Дивное дело и почти невероятное — мужа, важнейшего в совете, видеть в толпе носильщиков, в этой свалке и подонках человечества находящим себе сотоварищей! Кто укажет превращение более разительное? Вот что Овидий подразумевал в «Метаморфозах», описывая, как люди делаются зверьми, камнями или растениями. Об этом думал и превосходнейший из поэтов, Вергилий, когда пел Цирцеиных любовников, в звериный облик перевоплощенных{60}. Ведь так это и бывает: от любовного пламени так мешается человеческий ум, что мало отличается от звериного.
Покинув шафранное ложе Тифона, Аврора уже рассеивала желанный день{61}, а вскоре Аполлон, вещам их цвет возвращая, воскрешает Эвриала, который его дожидался. Почел он себя счастливым и блаженным, увидев себя смешавшимся с толпою слуг и ни для кого не знакомым. Он принялся за дело и, войдя в дом Лукреции, взвалил на себя зерно. Сложив пшеницу в амбаре, он оказался последним из шедших вниз и, как ему было сказано, на середине лестницы толкнул дверь супружеских покоев, казавшуюся запертой. Она его пропустила; отворив двери, он видит одну Лукрецию, лежащую на шелковой ткани, и, подступив ближе: «Здравствуй, моя душа, — говорит, — здравствуй, единственный мой оплот и надежда моя! Наконец я застал тебя одну; наконец, как всегда желал, обниму тебя без свидетелей; теперь никакая стена, никакое расстояние не помеха моим поцелуям». Лукреция же, хотя сама все устроила, при первой встрече оцепенела, думая, что не Эвриала видит, но призрак, и не могла себя убедить, что столь великий муж пошел на такие опасности. Но когда среди объятий и поцелуев узнала она своего Эвриала: «Это ты, — говорит, — бедненький, ты здесь, Эвриал?» — и, с разлившимся по щекам румянцем, прильнула к нему теснее и, целуя в лоб, скоро начала опять: «Ох, каким опасностям ты себя подверг! Что еще сказать? Теперь знаю, сколь я тебе дорога; теперь я испытала твою любовь — но и ты найдешь меня такою же. Пусть только боги благосклонствуют нашим судьбам и любви нашей пошлют попутный ветер. Пока в сих членах правит дыханье{62}, никто, кроме тебя, не будет властен над Лукрецией, даже и муж, если справедливо называть мужем того, кто был мне дан против моей воли и с кем мое сердце никогда не соглашалось. Ну же, моя отрада, моя утеха, скинь этот мешок, покажись мне, каков ты есть; сбрось обличье носильщика, избавься от этих веревок, дай мне увидеть Эвриала».
Вот уж он, скинув отрепье, блистал пурпуром и золотом, готовый к делам любви, как тут Сосия, стуча в двери: «Поберегитесь, — говорит, — любовники: спешит сюда Менелай, ища не знаю чего; скройте вашу измену, обманите мужа лукавством; нет надежды, что он выйдет». Тогда Лукреция говорит: «Есть небольшой тайник под кроватью, где наши драгоценности хранятся. Ты знаешь, что, я тебе писала, будет, коли муж застанет тебя со мною. Полезай туда, без опасностей будешь в темноте; не шевельнись, не чихни». Что делать колеблющемуся Эвриалу? Подчиняется воле женщины. Она же, двери распахнув, возвращается на свой шелк. Тут Менелай входит вместе с Бертом, ища кое-какие записи, касающиеся до государственных дел. Когда же они не обнаруживаются ни в одной из шкатулок: «Может, окажутся в нашем тайнике, — говорит Менелай. — Лукреция, принеси свет, надобно поглядеть там внутри». Сими словами устрашенный, Эвриал холодеет и начинает уже ненавидеть Лукрецию. «Какой же я дурак! — говорит он сам себе. — Кто меня заставлял сюда прийти, кроме моего безрассудства? Теперь я схвачен, теперь опозорен, теперь милости Цезаря лишусь... да что там милости — хоть бы жизнь уцелела! Кто меня живого выведет отсюда? Смерть моя несомненна. Какой же сумасброд, из глупцов глупейший! По своей воле угодил я в эту яму. Что в этих радостях любви, если они такой ценой покупаются? Утеха коротка, а печали бесконечны. Если б мы претерпевали это ради царства небесного!.. Удивительна глупость людская: краткие труды не хотим сносить ради долговечных радостей, но для любви, чьи услады сходны с дымом, мы ввергаемся в несметные тяготы. Да вот и я сам — примером, притчею стану для всех! Не ведаю, есть ли тут выход.