Если какой из богов вытащит меня отсюда, впредь я в силках любви не увязну. Боже, исторгни меня отсюда, пощади мою юность, не осуди моего неведения, сохрани меня, чтобы я покаялся в этих прегрешениях! Не любила меня Лукреция, но захотела поймать, как оленя в тенета. Вот пришел день мой; никто мне помочь не сможет, кроме Тебя, Боже мой. Слышал я часто о женских плутнях и не подумал, как их избегнуть. Но если в этот раз выскользну, наперед никакая женская ловушка меня не одурачит».
Не меньшие тревоги осаждали и Лукрецию, которая не только за свое, но и за спасение возлюбленного опасалась. Поскольку, однако, в незапных опасностях у женщин изобретательность живее, чем у мужчин, обстоятельства подали ей средство. «Ну-ка, дорогой, — говорит она, — вон там, на окне, ларчик, в который, помнится мне, ты прятал какие-то бумаги: поглядим, не найдутся ли там твои записи» — и, быстро подойдя, будто с намерением открыть ларчик, она украдкой толкнула его вниз, словно он по случайности вывалился. «Ох, мой дорогой! — восклицает она: — поторопись, как бы не случилось нам вреда: ларчик выпал из окошка; поди быстрее, не то украшения или бумаги пропадут! Ступайте, ступайте оба, что стоите? Я отсюда погляжу, чтоб никто не украл».
Вот женская дерзость! Поди же верь после этого женщинам. Ни у кого нет таких острых глаз» чтобы не вдаться в обман. Тот лишь не бывал одурачен, кого жена не думала обманывать. Мы счастливее от удачи, чем от проницательности. Встревоженные, Менелай и Берт разом кидаются на улицу. Дом, по тосканскому обыкновению, был довольно высок, и много было ступеней вниз, потому у Эвриала было время переменить место; по указанию Лукреции он укрылся в другом тайнике. Ате, подобрав украшения и бумаги, затем что надобные им бумаги не обнаружились, переходят к тому ларю, где прятался Эвриал, и, там найдя желаемое, прощаются с Лукрецией и уходят. Она же, заперев двери на засов: «Выходи, — говорит, — мой Эвриал, выходи, душа моя; выйди, высшее мое веселье, выйди, услад моих кладезь, медвяный сот радости, несравненная моя прелесть. Все уже безопасно; уже свободное поле открыто нашим беседам; уже есть для наших объятий спокойное место. Противиться нашим поцелуям желала Фортуна, но боги призрели на нашу любовь и не захотели покинуть столь верных любовников. Приди наконец в мои объятья, нечего больше бояться, о мой крин, о ворох роз. Что стоишь? чего страшишься? вот твоя Лукреция: что медлишь обнять Лукрецию?» Эвриал, насилу успокоившись от боязни, собрался с духом и, обняв ее: «Никогда, — говорит, — не поражал меня такой ужас; но ты того достойна, чтобы ради тебя такое терпеть. Нельзя, чтоб сии поцелуи и столь сладостные объятья доставались кому-нибудь даром. И, правду сказать, я еще недостаточно заплатил за это великое счастье. Если бы после смерти я мог снова жить и обладать тобою, желал бы я тысячу раз умереть, коли б сей ценою покупались твои объятья. О моя отрада! о мое блаженство! Подлинно ли я тебя вижу, держу тебя, или пустые сны меня дурачат? Нет, ты взаправду здесь, и ты моя».
Лукреция была одета в легкое платье, без единой морщины облекавшее ее члены и не лгавшее ни о груди ее, ни о ягодицах: все в ней являло себя таким, каково было. Горло белоснежного блеска, свет очей — как сияние солнца, взор веселый, лицо живое, ланиты — как крины, с пурпурными розами перемешанные; смех на ее устах сладостный и скромный; грудь пышная, соски ее набухали, подобные двум гранатам, и своим трепетом возбуждали желание.